Разница во времени была четыре часа, а лететь предстояло семь с половиной, таким образом в семь тридцать утра по местному времени мы должны были приземлиться в Пекине.
– У них 42 градуса, па, представляешь?
Сорок два градуса я, конечно, себе представить не мог.
После того, как пробились через дождевые облака, открылось идеальной голубизны небо. И по крылу самолёта, если бы не болтался элерон, невозможно было определить, что летим. Поскольку летели навстречу солнцу, стемнело быстро и как-то вдруг. Было всё ничего-ничего – и вдруг стало темно.
После ужина дочь немного поболтала, повозилась и, опустив шторку, заснула.
Я же заснуть, даже чуть-чуть вздремнуть так и не смог. Я или забыл, или просто не обращал внимания раньше, что в какие-то периоды самолёт трясёт, точнее встряхивает. Летит, летит, и вдруг всем корпусом начинает дрожать. И тогда начинал молиться. Молитвенник из меня ещё тот! Как в пословице: гром не вдарит, мужик не перекрестится. Однако и навернуться с такой высоты в мои планы не входило (можно подумать, в чьи-то планы это когда-либо входило). А вообще такой зависимости от висения в районе стратосферы буквально на волоске я никогда ещё не испытывал. Ну и лепетал чего-то.
Ради справедливости надо заметить, что не всё время я молился и, глядя на беспечно спящих пассажиров, время от времени смотрел на светящийся экран не выключаемого во время всего полёта телевизора. Шла какая-то китайская дребедень. Кто-то за кем-то гонялся, висел на мизинце над пропастью, стоял, как балерина, на крышке фарфорового чайника, взмывал в небо или коршуном падал вниз, разя толпы недругов направо и налево мечом. Похоже, им это нравилось. Этакое развлекательное зрелище для подростков. Хотя бы йота правды, хотя бы капля действительности. И я отводил в сторону глаза, старался не смотреть, а сам через некоторое время невидяще смотрел опять, и наконец закрыл глаза.
Как же всё-таки это с нами случилось?
И я опять провалился в прошлое. Я проваливался в него постоянно, словно пытаясь уцепиться за спасительную соломинку, а соломинка всё обрывалась и обрывалась…
3
Мы познакомились с Аней на новогоднем вечере на втором курсе музыкального училища. Я тогда сыграл одного из самых забавных персонажей по имени Калибан в сценке из шекспировской «Бури». Представление прошло с большим успехом. У меня, понятно, не случайно сохранился экземпляр, который и привожу. Имена участников сцены заменены на русские.
Сцена из «БУРИ» Шекспира место действия – необитаемый остров в океане.
Действующие лица:
Болван (у Шекспира Калибан), местное чудище.
Стёпка и Тишка (Стефано и Тринкуло), матросы, спасшиеся после кораблекрушения.
У новогодней ёлки стоят Тишка, Стёпка с бутылкой в руке, перед ними на четвереньках Болван. Они пьют по очереди из горлышка
Степка. А ты, Тишка, горевал, где нам взять третьего. Смотри, как лакает?
Тишка. За неимением нормальных людей, приходится пить с уродами. И много у тебя этого добра?
Стёпка. Целая бочка. Мой винный погреб под скалой. Если бы не эта бочка с хересом, ни за что бы не уцелел после кораблекрушения.
Тишка. Или, заболев от простуды, дрожал от лихорадки, как этот Болван. Смотри, а ему понравился херес. Эй, дурачина, хочешь ещё? Стёп, дай ему ещё глотнуть.
Стёпка даёт Болвану глотнуть
Стёпка. Ну как?
Болван. О-о, владыка, скажи, на остров с неба ты сошёл?
Стёпка. А ты как думал! Прямиком с луны свалился. Ведь прежде жил я на луне. А ты не знал?
Болван. О-о, ты – мой бог!
Стёпка. Да? Тогда приложись к моему евангелию.
Даёт Болвану глотнуть
Тишка. Да он сейчас её опустошит!
Стёпка. Ничего, я без труда наполню её новым содержанием. А ты неплохо лакаешь, чудо в перьях!
Болван. Пойдём, я покажу тебе весь остров! Отныне я буду ноги целовать тебе. Прошу тебя, будь моим богом!
Тишка. Клянусь, этот Болван – хитрец и пьянчуга. Как только его бог уснёт, он тут же выкрадет у него евангелие.
Болван. Постой! Хочу тебе я в верности поклясться!
Стёпка. Да? Тогда целуй евангелие (даёт поцеловать бутылку). Ну, а теперь клянись.
Болван. Клянусь, отныне за тобой пойду в огонь и в воду, о, мой человекобог!
Тишка. Вот умора! Ай да Болван! Из ничтожного пьянчужки бога себе сотворил!
Болван. Почему он надо мной смеётся?
Стёпка. Не слушай его, Болвашка! Хочешь, назначу тебя главнокомандующим… или моим знаменосцем?
Тишка. Главнокомандующим, ещё куда ни шло, поскольку командовать тут некем, а вот знамя ему точно не удержать. Смотри, как его разобрало, на четвереньках еле держится!
Стёпка. Перестань! Дай сказать слово болвано-человеку.
Болван. О, мой бог, позволь лизнуть тебе сапог?
Тишка. А больше ничего лизнуть не хочешь?
Болван. Это ты на что намекаешь?
Тишка. Я намекаю на то, на чём сидят (в сторону) на горшке.
Болван. О-о, майн Гот, я готов лизать тебе всё, что ты прикажешь!
Тишка. Сразу видно искренне верующего и беззаветно преданного человека. Дай ему за это ещё разок приложиться к твоему евангелию.
Стёпка даёт глотнуть Болвану
Болван. А этому насмешнику служить не стану. Не дай меня в обиду, государь!
Тишка. Ха! Я не ослышался, этот дурак сказал – «государь?»
Болван. Да он опять смеётся надо мной? Убей его!
Стёпка. Тишка, предупреждаю, если не перестанешь издеваться над этим ангелом, мне придётся посчитать твои рёбра.
Болван. Спасибо, государь! Клянусь… дай приложиться к твоему евангелию… (лакает).
О-о, божественный напиток! Не знаю, на небе я уже или ещё на земле!
Тишка. Ты вроде бы хотел поклясться?
Болван. Знаю без тебя!
Тишка. Тогда клянись. Стёп, пусть клянётся на твоём евангелии.
Болван (кладёт лапу на бутылку). Клянусь, отныне на острове ты для меня бог, поп и государь, а я покорный лизальщик твоих сапог!
Тишка. Аминь.
Стёпка. Ну, а теперь споём наш гимн.
Поют:
Чихать на всё, плевать на всё —Свободны мысли наши!Плевать на всё, чихать на всё —Свободны мысли наши! (трижды, обнявшись, приплясывая, с затиханием)
Занавес.
Потом начались танцы. Я костюм не снимал и ходил героем. И далеко не сразу заметил, как одна чернявая девица, как только глянет на меня, сразу закрывает рот ладошкой и отворачивается. Мне это, наконец, надоело. И тогда я подошёл и грозно заявил:
– Давно не ел я маленьких детей – особенно, таких смешливых!
– Ой, а сам-то! Тебе шестнадцать есть ли?
– Мне? Да мне давно уже нацать.
– Сколько-сколько?
– Нацать!
– Правда что – Болван!
– Ах так! Ну всё! Где мой наган?
– Ой напугал.
– А если нет, тогда, может, станцуем? – и я в такт музыка стал выкаблучиваться перед ней: – «Ты мне не снишься, я тебе тоже, и ничего мы сделать не можем…» Идём?
– С болванами не танцую!
– Ой, пожале-ешь!
– Пожалела уже. Иди!
– А вот и не уйду!
– Ну и стой, жалко, что ли.
Я примирительно протянул руку.
– Толя.
Она презрительно усмехнулась:
– И радуйся.
– А тебя как?
– Никак.
– Гитара.
– Пристанет же!
И она перешла на другую сторону зала. Меня задело. И после вечера я увязался за ней. Всю дорогу она делала вид, что меня не замечает, а перед тем, как войти в подъезд пятиэтажки, показала мне язык и скрылась за дверью.
Так началось наше знакомство. Уже со второго курса я играл, как говорили тогда, в вокально-инструментальном ансамбле местного ДК на гитаре и пел. В училище занимался на два года назад созданном факультете «Музыкального искусства эстрады», Аня – фортепьяно и академическим вокалом. Особыми данными она не располагала и, понимая это, подумывала о преподавательской работе. Я же напротив, был одним из лучших в училище и по его окончании поступил на третий курс Московского института Культуры по классу композиции, который закончить так и не удалось по причине свалившейся на меня сначала подпольной, а потом, благодаря перестройке, всероссийской известности. А вот Аня институт закончила. Это было время самых драматичных наших отношений. В институт мы поступили в один год и жили в общежитии. И вот там, в одну из вечеринок с застольем, разумеется, в нетрезвом виде, в одной из комнат общежития, между нами всё это и произошло. И для меня и для неё это было впервые и, разумеется, ничего, кроме, отвращения и разочарования, ни мне, ни ей не принесло. Ни в ту ночь, ни потом о случившемся между нами не было сказано ни слова. Как бы само собой за всё время нашей совместной учёбы подразумевалось, что рано или поздно мы поженимся. И так бы, наверное, вскоре и произошло, не подхвати меня вихрь славы, а вместе с нею и дурные деньги, и богемное окружение, и море поклонниц. Я практически перестал появляться в общежитии. Да и гастроли вскоре начались. В отличие от меня после того, что с нами тогда произошло, Аня из прежней заносчивой девчонки превратилась в какую-то безгласную, покорную и готовую на всё ради меня рабыню. Надо ли говорить, как сразу упала она в моих глазах. Не то, чтобы разонравилась, нет, меня к ней всегда тянуло, но после той ночи в наши отношения вошло нечто пресное, невзрачное и обывательское. И всё это на фоне шума и грома эстрады, визга толпы, поклонниц, некоторые из которых были куда эффектней как бы забившейся в угол Ани.