Читать интересную книгу "Молчаливый полет - Марк Тарловский"

1 апреля 1947

Попугай[259]

Из темного тропического лесаПопал ты в дом, что стал твоей тюрьмой,Мой попугай, насмешник и повеса,Болтун беспечный и товарищ мой.

В неразберихе лиственного свода,Где зверь таится, где шуршит змея,Была полна опасностей свобода.Была тревожна молодость твоя.

За каждым деревом ты ждал засады,Лианы каждой был враждебен ствол,Над вашим родом ливня водопадыБезжалостный вершили произвол.

Да и плантатор за своим початкомС дробовиком тебя подстерегал.Так некогда в непоправимо-шатком,В непрочном мире век твой протекал.

Теперь не то как будто бы: надежноКак будто бы убежище твое,Обходятся с тобою осторожно,Ты сыт, а пес — какое он зверье!

И если ночью иногда спросонокТы перьями хвоста затарахтишь,Когда безвредный крохотный мышонок,Шмыгнув, нарушит комнатную тишь, —

Здесь только дань твоим тревогам старым.Ты вновь головку спрячешь под крыло.Покончено, ты знаешь, с ягуаром,И мирным снегом дом наш замело.

Но ведь пустяк тропическая чащаВ сравненьи с той, куда мы все идем,Пред ней глаза испуганно тараща,Пред ней дичая с каждым новым днем.

И молния природная, сверкаяНад балдахином зарослей сырых,Игрушкою была б для попугая,Когда б он знал о молниях иных.

Дружок мой! веря, за едой подножной,Что кроток мир, как Пат и Паташон,Не знай, не знай, не знай, покуда можно,Каким ты страшным лесом окружен.

27 января 1950

Кроткий бедняк (Восточная сказка)[260]

Был некий оазис в пустынях Востока.Шах некий там правил, и правил жестоко.

Тот шах был виновником многих невзгод.Его ненавидел страдалец народ.

Боялись доносов безгласные души:У шахских доносчиков — длинные уши!

И шах — чтоб никто на него не брюзжал —Доносчиков уйму на службе держал,

Поэтому головы, правя над голью,Он часто сажал на базарные колья.

Жил некий в столице в ту пору бедняк,Он мягок был сердцем, как мягок тюфяк.

Но даже и он рассердился на шаха,Но даже и он возроптал среди праха,

Когда был объявлен повальный побор,Лютейший со всех незапамятных пор,

Побор, что грозил урожая утратой,Побор, о котором поведал глашатай.

Молчать уже было невмочь бедняку:Дал волю и он своему языку.

Забыв, что за то полагается плаха,Предерзкого много сболтнул он про шаха.

Хоть в нем уцелел еще разума дар,Хоть слов его скверных не слышал базар,

Хоть только в присутствии верной супругиСмутил он изнанку их нищей лачуги,

Увы! — и об этом пришлось пожалеть:Калитку двора он забыл запереть.

И — ах! — за порогом послышался шорох,Столь страшный для всех при иных разговорах.

И выглянул бедный хозяин во дворИ сам над собой произнес приговор.

О горе! скользнули пред ним вороватоНа улицу полы чьего-то халата.

Он, значит, подслушан, и шах не простит.Донос неотвратный в халате летит.

Должно быть, немало суждений крамольныхВ тот вечер исторгли уста недовольных.

Должно быть, немало цветистых остротНарод про владыку пустил в оборот.

Над людом, что был уличен в неприязни,Шах начал с утра бесконечные казни.

И в гибели так был уверен бедняк,Что отдал ишану последний медяк

И, к богу взывая в каморке молельной,Там выдержал пост не дневной, а недельный.

В исходе недели, как хлопок бледна,К несчастному с воплем вбежала жена:

— Вставай, выноси свои грешные кости,Тебя дожидаются страшные гости! —

Но вместо безжалостных шаха служак,Чей заткнут топор за кровавый кушак,

Он видит у дома сановников знатных,Чьи бороды тонут в улыбках приятных,

Он видит — пред ним не тюремный осел,А конь из сераля с седлом на престол.

И, вместо того чтоб вязать ему руки,Пред ним изгибаются гости, как луки,

Сажают в седло и везут во дворецПод крики зевак: — Милосердный творец! —

И входит он трепетно к шаху в обитель,И сам обнимает его повелитель:

— О сын мой, ты будешь мой первый визирь,В цветник превращу твоей жизни пустырь!

На днях я поддался лукавой причуде:Узнать захотел я, что вымолвят люди

О шахе, что новый объявит побор,Лютейший со всех незапамятных пор.

Я тайных гонцов разослал повсеместно,И всё мне из их донесений известно.

Пролить замышляя на истину свет,Аллаху торжественный дал я обет

Над тем простереть беспримерно щедроты,Пред тем растворить как пред равным ворота,

Кто в ропоте всяческой подлой хулыМеня, чьи поборы и впрямь тяжелы,

Беседуя тайно с женой иль со стенкой,Почтит наиболее меткой оценкой.

Я слышал за эти истекшие дниНемало отборной сплошной руготни,

И я не сказал бы, что столь уже неженТвой отзыв, что в сыщицком слоге отцежен.

Ты все-таки тоже на шаха клепал,Ты шкурой ослиной меня обозвал,

Ты шаха сравнил с пожилым скорпиономИ с нужником, черною оспой клейменным,

И в нем же, затее предавшись пустой,Ты сходство нашел с мериносной глистой.

Погудки ища величавой и четкой,Навозу верблюда, больного чесоткой,

Меня ты мечтательно уподоблялИ даже в сердцах, говорят, уверял,

Что будто попал я в мир зла и изменыСквозь задний проход полосатой гиены.

Но если все отзывы с этим сравнить,Я должен их ниже, чем твой, расценить,

Я должен сказать беспристрастно и честно,Что твой прозвучал наиболее лестно.

Все отзывы подданных нашей чалмыЯ должен сгноить на задворках тюрьмы,

Я должен — а их ведь четыреста тысяч —Презреть их, чтоб твой лишь на мраморе высечь.

И если — учтя, что и ты зубоскал, —Неслыханно всё же тебя я взыскал,

То этим и тем, что не послан на плаху,Обязан ты клятве, что дал я Аллаху. —

23 июня 1950

Фантазия на ура-патриотическую тему[261]

Был полон зал. — Профессорский совет,Цветник девиц, дородные мужчины,В глазах — азартный блеск и смысла нетСкрывать от общества его причины:Доцент-докладчик выбрал как предметПриоритет по части матерщиныВ аспекте вечных западных интригИ в пользу русских очевидный сдвиг.

«Мы помним время, — он сказал со вздохом, —Когда нас грабил всякий, кто хотел.Немало чужепаспортным пройдохамДосталось наших выдумок в удел.Насчет идей нас обирали чохом.Восток нищал, а Запад богател.Мы на алтарь открытий жизни клали,А нехристи патенты выбирали.

О да, не всё у нас изобрели:Претендовать не станем мы, пожалуй,На мантии, что носят короли,На брюки галифэ и фрэнч лежалый.Бифштекс и шницель, даже беф-були,Хоть жарили и наших их кружала,Признать мы можем детищем чужим,Но матерщины мы не отдадим.

В ней выразились гений наш народныйИ юмора народного черты,С ней труд милей, с ней четче марш походный,Погонщикам с ней легче гнать гурты;Заслышав оборот ее свободный,Уверенней вращаются болты;Подспорье русские найдут везде в ней,Она одна у города с деревней.

Чей клекот повелительный в груди,Когда уста еще молчат, нам слышен?Чье вечное “иди”, “иди”, “иди”,От рынков до отшельничьих пустышен,Волнует кровь застрявшим позади?Кто заставляет краше спелых вишенЛаниты дев и строки расцветать?В чем, как не в ней, всей жизни рукоять?

Своим глагольным сверх-императивомПриказывать нас учит этот клич,Он поощреньем служит нерадивым,Над ними свищет, как прилежный бич,И сдабривает сочным лейтмотивомЗаокеанский суховатый спич,Когда звучит он на известном стрите,А мы аккомпанируем — “идите…”

На стройки наши возводя поклепИ утверждая, что чужда им важность,Расхваливают выскочки взахлебКоробок Бродвейских многоэтажность,Но матерный российский небоскреб —Его ведь породила не продажность,И он как столп душевной чистотыУ нас растет растак и растуды.

И, тем не менее, нашлись такие,Любители чужое пригребать,В своем экспроприаторстве глухиеК оттенкам существительного “мать”,Которым на него, пароль России,С высокой колокольни наплевать,Которые, с него снимая пенки,Его пустили по своей расценке.

Продажных перьев неумолчный скрипВедет к тому, что первый матерительНе кто иной, как якобы Эдип,Что не случайно он кровосмеситель(В гекзаметрах, мол, мата прототип),А в “Синей Птице” даже Титиль-МитильУ Метерлинка пачкают заборТем, что в раю напел им божий хор.

И, значит, мол, — обрядом матюганьяНе русским якобы обязан мир!Спасемте же, друзья, от поруганьяНаш клич исконный! Западных пронырОтвадимте! Повадка хулиганьяИх подмывает опоганить пирОтечественной шутки, хватки, смётки,Но им не рыскать в нашем околотке!

Бывает так, что местный Зигмунд Фрейд(Не одного такого знаю хвата),Психологический затеяв рейд,Доказывать начнет витиевато,Что лейтмотив наш — не мотив, не лейт,А рудимент времен матриархатаИ что, дудя в подобную свирель,Мы вспоминаем нашу колыбель.

Бывает так, что горе-лексиколог,Став расточать трудов своих дары,Объявит, что циновка, то есть полог,И грозный термин шахматной игрыОдним путем, хотя он явно долог,Пришли на наши гумна и дворыИ обернувшись формой мата смачной,Свой смысл укрыв под маскою трехзначной.

Патриотизма в этом ни на грош,Вреднейшие тенденции тут скрыты,Для вас финал не может быть хорош,Не вылезть вам на площадные литыИз предназначенных для вас галош,Низкопоклонники-космополиты,И если выражаться мы могли б,На вас морской обрушился б загиб!

Излишне добавлять, что для печатиНе предназначен скромный наш доклад.Быть может, кто другой прямей и сжатейРасположил бы данных фактов ряд,Но с чистым сердцем — не рыдая мя, мати,В цинизме зрящее! — доказать я рад,Хотя в своей мы скромности и скрытны,Что мы и сквернословьи самобытны!»

Предупреждает автор данных строк,Что сей доклад им лично изобретен,Дабы достойный преподать урокПоборникам естественных отметин,Родной культуры светлый потолокСтремящимся поднять над смрадом сплетенИ, воспевая даже дичь и глушь,Пороть готовым всяческую чушь.

8–9 сентября 1950