Читать интересную книгу "Молчаливый полет - Марк Тарловский"

16 октября 1935

«Выходят люди для работы…»[240]

Выходят люди для работыИ возвращаются домой.Им неизвестно, где ты, кто ты,Женоподобный демон мой.

Они обедают спокойно,И каждый думает свое:Агрессор замышляет войны,Влюблен цирюльник в лезвие.

Но и веселым и усталым,Им безусловно невдомек,Какой ковшом десятипалымЯ хмель к губам своим привлек.

Не то б униженно пощадыПросить бы каждый был готовУ рук твоих и у помадыИ вдетых в сумочку цветов.

Ты миллионами любимаЗаочно, слепо, наперед,Хотя б тебя бегущий мимоИ не заметил пешеход.

В уме и в талии поката,К тому любая здесь глуха,Что захоти — и быть без брата,Без мужа ей, без жениха.

А нас, кому любовь-шутихаВелела тогой сделать сеть,Нас много ли, кто начал тихоИ не по возрасту седеть?

Кто знает, где твоя квартира,В каком дворовом тупике?Ты держишь минимум полмираВ наманикюренной руке.

14 мая 1936

«Была любовь, она не в добрый час…»[241]

Была любовь, она не в добрый часЯвилась нам. Родившаяся даром,Она жила, и жар ее погасИ лег золой под ноги новым парам.

И плоть ее, сухая, как полынь,Приняв закон вовек нетленных мумий,Вошла в конверт, под зелень, чернь и синьПочтовых дат и марочного гумми.

Ее несли в прохладу и покой,Как дочь Египта к нильскому парому,И в небесах прощальною строкойКлубился вздох: «Я ухожу к другому».

Среди животрепещущих бумаг,Там, где поют открытых писем птицы,Прямоугольный плоский саркофаг —Вот что осталось миру от царицы.

Не страстный лик, не чувство, что мертво,На саркофаге резью начертали,Но адрес той под адресом того,Что от усопшей некогда страдали.

Ее доставил траурный составПод мой Тянь-Шань, под мавзолей Манаса,Ей отдыхать среди верблюжьих травОт плача букс, от певческого гласа.

Я потревожил бывшую на миг,Чтобы прочесть и вновь сложить в порядкеИ кирпичу крутой придать обжиг,Придать незыблемость могильной кладке.

Роль палача на роль гробовщикаМеня, любовник! — в дружбе эти трое,И прах любви переживет века,Стезями строк переходя в другое.

27 августа 1936

Вождь и поэт[242]

Та голова, большая и седая,Что над скорбящей родиной застыла, —Ее пронес, храпя и приседая,Ингушский конь, роняя в Терек мыло.

Совсем на днях, совсем еще недавно— Пусть это помнят русские и пшавы —Она склонялась в дружбе равноправнойПеред другой, веселой и курчавой.

Она слила последний поворот свойС кивком другой, вернув ей сень родную,И на столетнем пире благородстваОдна к другой приблизилась вплотную.

Где рос один, другой скакал когда-то,Обвалам радовался, непоседа,И в пахаре приветствовал как братаНе твоего ль, Орджоникидзе, деда?

Но нет с тобой, как с Пушкиным, разлуки,И оттого в краснознаменной кущеВаш общий друг соединил вам руки,Великий друг, скорбящий и ведущий.

И там, где кормчего каспийской шхуныОн караулит, выпрямляя плечи,Над ним звенят российской музы струны,Над ним гудит орган грузинской речи.

<Февраль-март 1937>

«Да одиночество — это скрипка…»[243]

Да одиночество — это скрипка,Стонущая в незримой руке,Меж тем как свершается пересыпкаВремени в двойственном пузырьке.

Щеку сдавив и глаза прищуря,Мастер водит пучком волос,В запаянной склянке бушует буря,Песчаного смерча тянется трос.

Плещется в деревянной лоханиКолышкам грифа покорный шум,И плещет на карликовом барханеВ колбочке трехминутный самум.

Смертью лелеемую пустынюЗапер ты в комнатке, стеклодув,Но жизнь я бужу и струны пружиню,Времени символ перевернув.

12 января 1938

Салтыков-Щедрин[244]

Книгу в руки взяв, некий важный чинГоворил надменно и хмуро:«Салтыков-Щедрин… Салтыков-Щедрин…Это что еще за фигура?»

Крепостник-лентяй, не сходя с перин,Пальцем рвал страницы журнала:«Салтыков-Щедрин! Салтыков-Щедрин!Ну и птицу ж ветром нагнало!»

Разевая рот на мужицкий клин,Темя скреб мироед-хапуга:«Злопыхатель, вишь, Салтыков-Щедрин,Водит словом, вишь, вроде плуга…»

Даровым зерном расперев овин,Сокрушался поп-лихоимец:«Ой, не чтит церквей Салтыков-Щедрин,Пресвятых господних любимиц!»

Толстосум, старшой средь гостей-купчин,Уронив очки с переносья,Бормотал: «Беда! Салтыков-ЩедринЕст, как плевел, наши колосья».

«Старина отцов, лучше нет старин, —Раздавался крик ретрограда, —Стариной тряхни, Салтыков-Щедрин“Пошехонской” только не надо!»

И штабной шпион, наживая сплин,Чертыхался, отпрыск Иуды:«Как в моей душе, Салтыков-Щедрин,Разглядел ты прусские ссуды?»

Слышен он поднесь из-за наших спин,Непридушенной своры скрежет:«Салтыков-Щедрин? Салтыков-Щедрин —Это тот, кто нас доманежит!»

Да, покуда жив среди нас один,Хоть один кровавый наемник,Смерть несет ему, Салтыков-Щедрин,Величавый твой многотомник.

Да, меж тем как чад бредовых доктринИсторгают пьяные бурши,Пред тобой дрожат, Салтыков-Щедрин,И враги и их помпадурши!

7 мая 1939

Бурятское село[245]

Она — недотрога, ее не коснешься;Направишься к ней, по дороге споткнешься;Подступишься с нежностью, тут же запнешьсяИ, чуть размечтаешься, сразу очнешься.

Она — недотрога: таежницам рысямНужна ли труха неотправленных писем.Двусерпие век соответствует высям,Где месяц бурятский от звезд не зависим.

Она — недотрога: на крыльях рояляВпивается в сердце шаманская краля,Его ядовитыми связками жаляИ, в ходе охоты, свежуя и вяля.

А если мне снятся, как темные осы,Пьянящие пятки, что ангельски-босы,А если впитались в могучие косыМоих поцелуев нескромные росы,

А если о трепете пойманной птицыТвердят мне предплечья мои и ключицы,И если в ноздрях перегон медуницы,А в ухе — чуть слышное «мой бледнолицый»,

То это от слитого с бредом подлога,От сладостных козней буддийского бога,От струй Селенги, что бурлит у порога,От глаз, что в бинокле сверкнули двурого,От Вашей застольной, моя недотрога!

28 августа 1943

Глашатай[246]

Как возвестить, что крах разверзсяПред взором вторгшегося перса,Что вековая контраверсаРешилась в пользу дщери Зевса? —

Топчи зачатки лозных вин,Бегун, пыхтящий, как дельфин!Семь гряд и девять котловин —От Марафона до Афин.

Под брань Ксантипп горшки ломая,Несется весть, еще немая;Вдогон, плечами пожимая,Глядит софист, не понимая.

Без крылышек — гонец не бог! —Мелькают пятки драных ног,И золотой Дианин рогГлашатай пылью заволок.

Ручьи не поят непоседу;Удушье каркает по следу;Стадиеглоту, верстоеду,Ему б хоть выхрипеть победу…

________________________________Когда всесильный феодалДля жаркой сечи увядалИ взор на женщину кидалВ кругу послушных объедал, —

Скрещая взоры на герольде,Народ шептал: «Влюблен король-де,Но что за сласть младой ИзольдеВ таком козле, в таком кобольде?»

А под герольдом конь храпел,От серебра и пены бел,И, прячась, подданный робел,Чей плод был тоже млад и спел.

И над подъемными мостами,Ревя в трубу с тремя хвостами,Ездок, напутствуемый псами,Скликал на пир к червонной даме.

____________________________________Случалось часто на Руси,Что крепостные карасиТолклись со щуками в смеси,Где думный рявкал: — «Огласи!» —

И весь посад, с очами долу,Внимал приказному глаголуО том, как судят за крамолуИ за содействие расколу.

И тучи шли на бирюча,Сургучного бородача,Что, в шубе с царского плеча,Вещал, на звоннице рыча.

Крепи под грамотой печати!Надежа, дьяк, на бирюча ти:Да обличит воров и шатий,Чтоб государство не смущати!______________________________По выжженной степной травеЛегко катиться голове,Но трудно двигаться молвеО забродившей татарве.

А у кочевника-хитрюгиЗаведены для слухов слуги,Чтобы справляться друг о другеПерекликаясь воем вьюги.

На то и создан чакырым,Что значит — глотке быть связным,И донесения, как дым,По дугам стелятся степным.

Стоят горланы, с детства рябы,Всей статью — в каменные бабы,И скачут новости, как жабы,Через песчаные ухабы.

________________________________В эфире — комариный писк,Монтер заканчивает сыск,И Марафон идет на риск,Включая с прорезями диск.

Верстняк-монгол, трубач-франконец,Брадатый петел русских звонниц,Теперь вы — дрожь мембранных донец,Узлы незримых волоконец!

Гудим всемирный океан, —Подайте диктору стакан!Колеблет землю, как титан,Очки протерши, Левитан.

Не скороход он, не наездник,Не колокольничий насестник —Он ваш, архангелы, наместник,Он твой, победа, провозвестник.

Так пусть же сдохнет, как пифон,Тирольский обер-солдафон!Клекчи, возмездие-грифон:У микрофона — Марафон!

Февраль 1944