зрения, глядящей дальше ближайшего дня. После моего отъезда (особенно благодаря выяснившейся в процессе Розанова – Левицкого связи наших правых с потресовцами в то время, как последние участвовали в интервенционно-повстанческих попытках) положение еще ухудшилось. Под давлением местных организаций и из опасения, что левое крыло, в котором есть ценные рабочие, уйдет от партии и перейдет к коммунистам, ЦК решил в принципе уступить требованиям и на ближайшей конференции (в марте) принять обязательный документ, в виде ли прошлогодних тезисов (о диктатуре
etc. [477]
), в виде ли краткой, более или менее конкретной, формулировки тех же мыслей. И Абрамович, и Федор Ильич считают, что при нынешнем положении это неизбежно. Я остаюсь решительным противником. Федор Ильич, Николаевский[478] и другие зовут меня непременно ехать назад на конференцию, чтобы охладить «межевательный» пыл. Я не знаю, как быть: очень боюсь, что мое личное присутствие не очень поможет, и склонен, напротив, думать, что мое отсутствие может быть использовано для того, чтобы настоять на отложении вопроса; а выиграть время в таких случаях, значит, выиграть все. Другие новости более отрадные. Речь Федора Ильича на съезде Советов, которую мы получили, видимо, произвела немалое впечатление и заставила Ленина показать, что меньшевизм является все-таки единственным серьезным их противником. Нашу публику почти везде освободили. Освободили московских печатников, ростовцев (Локерман) и южан (Астрова, Кучина и других), назначенных в концентрационные лагеря. Но Бэр, Рубцов и другие высланы-таки в Грузию. Грузинское правительство не хотело их принять, сделав представление о том, что Грузия не место ссылки для русского правительства. Но кончилось тем, что их пустили. Зато в Киеве опять арестовали всех наших: Биска, Семковского, Балабанова и многих других – в связи с большими успехами, которых им удалось достигнуть на разных рабочих съездах (курьез: теперь, когда все Советы и союзы большевиками доведены до полного омертвения, они вынуждены, чтобы иметь какой-нибудь контакт с массами, время от времени созывать «беспартийные рабочие конференции», которые они
a priori[479] объявляют органами совещательными, после чего уже допускают известную свободу выборов; это не мешает тому, что оппозиционные конференции разгоняются в конце концов).
Я Вам не посылал «официального» приглашения сотрудничать в «Вестнике» не только потому, что считал это разумеющимся само собою, но и чтобы не «дразнить» Вас предложением написать что-нибудь к сроку, так как знаю, как плохо отражается на Вашем настроении, когда Вы пытаетесь запрячь себя в ярмо газетного поденщика. Но для нас (и для русских коллег), конечно, само собою разумеется, что все, что Вам удастся написать, должно быть помещено у нас, даже если б оно в том или в другом случае и носило характер дружеской полемики или критики. Скоморовский (парень несколько поверхностный, но преданный партии) пока в Кишиневе; не знаю, удастся ли ему выбраться в Берлин, ибо я должен был ему сообщить не очень радужные перспективы о возможности приискания заработка. Возможно, что сюда приедет Далин, который, хорошо владея немецким языком, будет очень полезен. Еще приехала сюда одна харьковская меньшевичка (Якобсон), очень толковая и преданная, так что некоторый персонал у нас подбирается. Собираются также кое-какие деньги. «Вестник» выходит послезавтра.
Жму крепко руку.
Ю. Ц.
P. S. Писать мне по новому адресу.
Из письма Н. Е. Щупак, 5 февраля 1921 г
Дорогая Надежда Евсеевна!
Меня очень порадовало получение Вашего письма; гораздо меньше то, что, судя по нему, Вы чувствуете себя изрядно-таки утомленной. Я, признаться, даже после 4 месяцев пребывания в Европе все еще не то чтобы в праздничном настроении, но в состоянии «отдыха» от российской misere[480] – чисто внешней misere: отсутствия минимального комфорта, ощущения большого города, газет, света и т. п. В конце концов, от этих вещей так же легко отвыкаешь, как и от вина и устриц, и довольно легко приспособляешься к убого-спартанскому образу жизни, если он не связан с прямыми лишениями и унижениями. Но когда затем попадешь опять в сферу «гнилой цивилизации», где вопрос о получении ванны не есть головоломная задача, то все-таки чувствуешь некое блаженство отдыха. Поэтому настраиваешься par avance[481] терпимо по отношению к разным раздражающим впечатлениям нынешней европейской жизни и даже к впечатлениям от встречи с здешними русскими людьми, которые все какие-то ушибленные и малоинтересные к тому же.
«Ваши» эсеры и меня не столько возмущают, сколько огорчают. Если принимать их за воплощение подлинного духа русской демократической интеллигенции, то придешь к пессимистическому выводу о бездарности славянской расы (включая колено глупых евреев). Вик. Мих. [Чернов], кажется, счел за благо не поднимать брошенной ему мной перчатки. […] В этой борьбе я имею на своей стороне его нынешнюю жену, которая, по моим соображениям, должна его периодически пилить с таким кротким видом, что не устоит даже толстая кожа его совести. Она – entre nous[482] – кажется, подозревала, что он нарочно медлил с устройством для нее визы в Париж, чтоб она не поспела раньше, чем он сделает все возможное в области ridicule[483]. Поведение его лично прямо-таки загадочное: так как на него совсем не похоже, чтобы он просто, par pure camaraderie[484], уступил Авксентьеву и Кº и стушевался на задний план, то надо думать, что им руководили какие-нибудь весьма недоброкачественные политиканские соображения. […]
Зима в Берлине стоит отвратительная: каждые два дня меняется погода самым нелепым образом. Но постоянно либо слякоть и дождь, либо резкий ветер. В результате – из простуженного состояния не выходишь и редко когда не испытываешь головной боли.
В последнее время я живу в пансионе и почти не встречаюсь с людьми – ни русскими, ни немецкими. К сожалению, не удается использовать это одиночество так, как следовало бы: занимаюсь сравнительно мало, как-то скоро устаю и неэкономно распоряжаюсь временем. Ощущение этого – маленькая черная точка на безмятежном, в общем, моем душевном состоянии.
«Ромен-ролландизм» [485] разных толков и здесь в литераторских и художественных кружках пустил глубокие корни. Коммунистами по всей форме числятся многие молодые поэты. Даже гордость немецкой сцены – трагик Александр Моисси[486] – считает себя коммунистом. Вероятно, коммунистка и слышанная мною в одном кабаре молодая артистка, декламировавшая с совершенно не немецким темпераментом и задрапированная с совершенно не немецким вкусом. Она декламировала довольно сильное стихотворение одного из таких кабаретных коммунистических поэтов – Вальтера Меринга[487] и произвела сильный эффект. После я узнал, что она дочь Отто Поля, моего парижского приятеля (он теперь представитель Австрии