- Ну с цепи сорвалась баба... — растерянно уронила Люся. — Че она взбесилась-то?
- А ты чего ее заводила? — бешено глянула на нее Полина.
- Ой, а при чем тут я? Ты с ней первая сцепилась, а я, выходит, виноватая! Хорошенькое дело! — Люся пригоршнями покидала в кастрюлю нарубленную капусту и никак не могла зажечь спичку — руки тряслись, спички ломались. — Не квартира, а сумасшедший дом какой-то!
- А чего она про Любку-то молола? — спросила Полина, глядя на Нину Аркадьевну. — Правда, что ли?
- А что ты меня спрашиваешь? Ее и спроси. Я откуда знаю?
- Брось, Нинка, ты все знаешь... Интересно, с кем это она? — Полина вздохнула, налила воды в чайник, поставила на конфорку, сказала с какой-то бесшабашностью: — И правильно! С этой жизни удавиться хочется, а тут мужика завела, ох, господи, грех какой! Тьфу! Да я бы... Мне бы…
- То-то и оно, что бог бодливой корове рогов не дает, — ехидно заметила Люся и тут же испуганно замолчала, встретив оскорбленный, гневный взгляд Полины.
- Да мне дочек жалко! А то бы каждый день нового приводила! В магазине трое ухаживают, отбоя нету! Жениться предлагают! Вон завскладом! Молодой! Пятидесяти нету! Как тень за мной ходит!
Люся забрала кастрюлю с накрошенной капустой и двинулась молча из кухни. Только в коридоре раздался ее оскорбительный смех.
- Смейся, смейся, ворона македонская! — крикнула Полина. — Мышь белая! То-то мужик твой по ночам роман на кухне строчит, что от тебя в постели-то ни пользы, ни удовольствия! Ха-ха-ха! — Полина тоже захохотала.
Люся хохотала в коридоре у открытой двери в свою комнату, а Полина заливалась смехом на кухне. Кто кого перехохочет.
- Ха-ха-ха! — визгливо и натужно смеялась Люся, хотя смеяться ей, услышав такое, вовсе не хотелось.
- Го-го-го! — грохотала на кухне Полина, чувствуя себя победительницей.
Первой не выдержала Люся. Хохот ее сменился всхлипываниями, и она скрылась в комнате, с треском захлопнула дверь.
- Что, правда не нравится?! — перестав гоготать, заорала Полина. — Она, милочка моя, никому не нравится! А слушать надо!
И все. Наступила мертвая тишина. Молчала за своей дверью Зинаида, молчание в комнате Любы, молчание — на кухне. Шторм утих…
Робка сидел в кинотеатре и смотрел «Леди Гамильтон». Зал затаил дыхание. Робка весь подался вперед, глядя на Вивьен Ли и Лоуренса Оливье, и вспоминал слова Милки, какая красивая любовь в этом фильме.
Действительно, как красиво... И сами они такие красивые... недоступные... будто люди с другой планеты. Неужели в старину все люди были такие, и одежды... и корабли под парусами. Когда леди Гамильтон и адмирал Нельсон стали целоваться, а английские моряки на кораблях хором запели песню, у Робки перехватило дыхание. Э-эх, как бы он хотел жить в те времена! Быть моряком, ходить под парусами в моря, пить ром, выдерживать сокрушительные бури! А может, уехать на Север, ну хотя бы в Мурманск, и уйти рыбаком в море? Вот как замечательно! Почему идея эта раньше не приходила ему в голову?! Там он забудет все — подлую измену Милки, надоевшую до чертиков школу, вечные дрязги с Федором Иванычем, ругань матери из-за прогулов и плохих отметок — все к черту! Как он раньше не додумался до этого? Можно будет уговорить Богдана, или Полякова, или Костика и рвануть в Мурманск вместе.
- Мой любимый адмирал... — глубоким голосом произнесла по-английски Вивьен, и голос Александровича перевел эти слова на русский.
Робка встал, пошел к выходу, наступая на чьи-то ноги, спотыкаясь о чьи-то колени. Его ругали вполголоса, толкали в спину.
Робка брел по вечерней улице и строил планы на будущее. Рыбаки много зарабатывают. Робка вспомнил Севу Голощапова из второго подъезда, здоровенного молодого парня в тельняшке, с кудрявым, выгоревшим на полярном солнце чубом. Он приехал зимой в отпуск, гулял и угощал всех ребят во дворе, рассказывал про шторма, про путину, про долгие плавания в Атлантику за селедкой. Вся ребятня слушала его раскрыв рот, буквально впитывала в себя каждое слово. Сева Голощапов играл на гитаре и пел простуженным сипловатым голосом морского волка:
Кто бросил любящих невест, кто третий месяц рыбу ест, Чьи лица жжет жестокий вест — во рту полпуда соли-и! Святая Дева — Южный Крест, Святая Дева — Южный Крест, И желтые мозоли-и! Кто позабыл про отчий дом, с кем запах пороха знаком, Кто бьет без промаха клинком в пылу горячей схватки, Святая Дева, крепкий ром, Святая Дева, крепкий ром, И нежные мулатки-и! - Спиши слова! — немедленно попросил Гаврош, сидевший рядом с Севой Голощаповым.
- Нравится? — спросил веселый моряк, блеснув глазами. — То-то, кореша! Горизонты зовут моряка!
- А когда ты поедешь обратно? — спросил кто-то из пацанов.
- Погуляю и поеду, — улыбнулся моряк Сева. — Как раз к весенней путине, пацаны! Прогуляем фанеру и тронемся новую зарабатывать!
- А с какого возраста можно рыбаком пойти? — опять спросил кто-то из ребят.
- Юнгой можно и с шестнадцати, — подмигнул Сева.
«Точно! Я устроюсь юнгой! — Робка даже остановился, осененный такой удачной мыслью. — Найду в Мурманске Севу Голощапова, и он поможет устроиться. Не откажет же парню со своего двора! И матери ничего не скажу, смоюсь втихаря — и будьте здоровы!»
Он брел по переулку, пиная носком ботинка мелкие камешки. Мечты о Мурманске, о рыболовных траулерах, об Атлантике начали тускнеть так же быстро, как засияли в воображении Робки. Не сможет он уехать без Милки, не сможет. Робка почувствовал себя обреченным, загнанным в угол. Последнее время это угнетающее чувство приходило к нему очень часто. Нет, не поедет Милка с ним никуда, это ясно как дважды два, и он без нее не сможет уехать — это тоже ясно ему без долгих раздумий. Не сможет она бросить отца, сестренку... Ну хоть попрощается с ней, в глаза ей напоследок посмотрит... скажет что-нибудь небрежное... уезжаю, мол, на Север, пойду в море... И Робке живо представилась романтическая картина в духе «Леди Гамильтон»…
Он сам не заметил, как ноги привели его к Гаврошу домой. Деревянный двухэтажный барак со светящимися желтыми окнами. Робка огляделся и шагнул в темный, пахнущий кошачьей мочой подъезд. Поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, открыл дверь в коридор и, пройдя несколько метров, столкнулся с матерью Гавроша, выходившей из кухни со сковородкой, на которой шипела яичница с колбасой. Лицо у Катерины Ивановны было опухшее, нездоровое, волосы растрепаны, в углу рта прикушена потухшая папироса.
- Ха, Робертино! — обрадовалась она, и Робка понял, что она выпивши. — Давненько тебя не видела! Заходи, гостем будешь!
- Гаврошдома?
- Дома…
Она зашаркала стоптанными тапочками по коридору, Робка двинулся за ней. Прошли несколько дверей, некоторые были обиты дерматином, порванным во многих местах, из дыр торчали клочья грязной ваты. Наконец Катерина Ивановна открыла нужную дверь, вошла первой. Робка остановился на пороге.
- Гаврош! — весело сказала Катерина Ивановна. — Корешок к тебе.
А Робка увидел сидевшую за столом Милку, и от сердца сразу отлегло, он даже обрадовался — ну конечно, она здесь! За столом сидели Милка и еще одна девица — рыжая, густо накрашенная, рядом с ними — Гаврош, Валька Черт, Ишимбай и Боря Карамор, который жил, кажется, в Маратовском переулке. Ишимбай без всякого выражения разглядывал Робку своими узкими, как ножи, черными глазками. Здоровенный малый, с руками как поленья, с широким лунообразным лицом. Такая физиономия сама по себе наводила на человека страх.
- Тот самый, что ли? — вполголоса спросил
Ишимбай Вальку Черта.
- Ну... сам пришел, во зверь, — ухмыльнулся