Он работал старшим инженером на «Красном пролетарии», политикой никогда не интересовался, всегда был «за», всегда «одобрял» все курсы партии и правительства, был душой компании, любил гостей, шумное застолье, а мать уже в тридцать шестом начала трястись, что за Аркашей придут. Кончился тридцать шестой, миновал еще более страшный тридцать седьмой, прошелестел над головами граждан СССР тридцать восьмой. Страницы газет по-прежнему пестрели жуткими заголовками и сообщениями о врагах народа; там-то хотели свергнуть советскую власть, а там-то замышляли убить самого товарища Сталина, а где-то еще травили и убивали верных учеников и соратников товарища Сталина. Пошли в ход уничтожающие словечки, которые приклеивались к человеку намертво, и судьба его была уже решена: бухаринец, зиновьевец, троцкист, левый уклонист, правый уклонист.
Будто вышел на просторы России страшный косарь: махнет косой — тыщи голов сразу летят, махнет другой раз — десять тыщ голов долой! Но отец-то, отец! Он же был всеобщим любимцем, никому не делал зла, ни с кем не ссорился. Может, поэтому его забрали не в тридцать шестом, в тридцать седьмом и восьмом, а только в тридцать девятом, в ноябре. И мать сразу перестала трястись и после того, как отца увели, сказала, словно черту подвела:
- Все, последний раз мы Аркашеньку видели.
- Ты с ума сошла, мама! Ну в чем он может быть виноват, ну в чем? Глупости это! Ошибка! Вот увидишь, его через несколько дней выпустят — самой стыдно будет!
Мать посмотрела на Нину, как на безнадежно больную, с сожалением и скорбью и ничего не ответила.
Проходил месяц за месяцем, но Аркашу не отпускали.
И передачи не принимали, и когда суд будет, не говорили. Единственное, что удалось выяснить матери, — на заводе существовало троцкистское подполье, целая организация, которая ставила целью вредительство, теракты и прочие страсти-мордаста. И их дорогой Аркадий в этой организации состоял. В начале сорокового мать снова начала трястись.
- Небось за мной тоже придут... — сказала она как-то вечером.
И Нина уже не стала ее переубеждать, возмущаться, она теперь молчала, со страхом глядя на нее и мелко стуча зубами. Но за матерью не пришли, хотя они ждали каждую ночь, вздрагивали при малейшем шуме за дверью. Отцу дали десять лет без права переписки, выписали матери соответствующую бумажку. Только совсем недавно они узнали страшный смысл этих слов: «без права переписки». Это означало, что их Аркашу расстреляли тогда же, в начале сорокового по приговору ОСО.
С отцом и матерью Нина Аркадьевна два раза ездила на море, в тридцать шестом и тридцать седьмом, в Ялту в профсоюзный дом отдыха. И эти поездки, время, проведенное там, остались самыми дорогими и счастливыми воспоминаниями. Живое, дышащее море — оно заворожило Нину, она могла плыть и плыть, все дальше и дальше, совсем не боясь того, что берег виднелся тонкой рыжей полоской, а вокруг была бесконечная волнующая ультрамариновая гладь. Море обнимало ее, Нина ощущала живое его прикосновение каждым нервом своего тела, море ласкало ее, вливало в тело животворные силы. Однажды она нырнула глубоко и, открыв глаза, стала смотреть на дно — оттуда тянулись к ней голубые светящиеся лучи и, словно огромные глаза какого-то могучего существа, пристально изучали ее, в этот момент острая дрожь пронзила все тело Нины. Она не знала изречения: «Если вы долго смотрите в бездну, то бездна открывает глаза и начинает смотреть на вас», но прочувствовала его, сама заглянув в бездонное пространство. И на всю жизнь сохранилось у нее отношение к морю как к живому, могучему и бесконечно доброму гиганту, смотрящему на людей как на несмышленых младенцев.
По вечерам отец чуть не насильно вел Нину и мать гулять по набережной. В черной, дышащей брызгами и солью тьме, словно огромные бриллианты, светились пароходы, по набережной медленно двигалась разодетая, загорелая публика — красивые женщины, мужчины в белых костюмах. Глухо шелестели на ветру раскидистые ветви платанов. Из распахнутых окон ресторанов, с открытых веранд доносилась музыка. Пели Утесов и Шульженко, пела Русланова, плыло тягучее танго «Брызги шампанского». И толпа на набережной шумела, смеялась, переговаривалась, и не было ни одного угрюмого, озабоченного или злого лица. Море вливало в души этих людей покой и радость, море притягивало, море обещало исполнение желаний, рождало щемящие мечты о дальних дорогах, о странствиях, о невстреченной любви…
- Папа, мне жаль всех людей, которые не видели моря... — как-то на набережной сказала отцу Нина.
- Да, родной мой Нинок, — улыбнулся отец и обнял ее за плечи. — Море — это самая большая загадка из всех, которые пытается разгадать человечество.
Господи, ну за что они его, за что? Что плохого мог он им сделать, и они так безжалостно погубили его?! Нине Аркадьевне хотелось закричать, хотелось схватить топор, кувалду или что-нибудь тяжелое и крушить все подряд — комод, трюмо, сервизы... Нина Аркадьевна нашла в ящичке трюмо папиросы «Герцеговина флор», достала из коробки одну и пошарила по комнате глазами — спичек нигде не было видно. Нина Аркадьевна накинула на голые плечи китайский халат и босиком пошла на кухню. На кухне горел свет, и за своим столом, сгорбившись, сидел Сергей Андреевич, строчил свой роман.
Куча исписанных листов в беспорядке лежала на столе.
Услышав шлепающие шаги, он поднял голову, отсутствующим взглядом посмотрел на Нину Аркадьевну и вновь склонился над бумагой.
Нина Аркадьевна прошлепала к своему столу, достала из навесного шкафчика спички, прикурила и, затянувшись дымом, спросила:
- Все пишете, Сергей Андреевич? Упорный и целеустремленный вы человек, прям завидую вам... — усмехнулась Нина Аркадьевна. Ей хотелось поговорить с участковым врачом, а о чем, она не могла придумать, да и Сергей Андреевич, видно, не склонен был вести ночные беседы. Но уходить Нине Аркадьевне не хотелось.
Она курила, глядя на согнувшуюся над столом фигуру.
Вдруг спросила: — Сергей Андреевич, вы были на море?
- На каком море? — Он опять вскинул на нее отсутствующий взгляд, не понимая, о чем его спрашивают. — Ах, на море! Вообще на море?
- Да, вообще... — усмехнулась Нина Аркадьевна и почесала одной ногой другую.
- Нет, не был. А что?
- Мне вас жаль... — покачала головой Нина Аркадьевна и повторила со значением: — Мне жаль вас, до рогой Сергей Андреич... Море — это самая большая загадка из всех, которые пытается разгадать человечество.
Сергей Андреевич никогда прежде не слышал от Нины Аркадьевны подобных глубокомысленных изречений и потому удивился, в его отсутствующих глазах родилось любопытство.
- Загадка? — Он подумал над ее словами. — Вполне может быть... Мне эта мысль как-то не приходила в голову.
- Это потому, что вы никогда не были на море, — опять усмехнулась Нина Аркадьевна. Она стояла перед ним в расстегнутом халате, и видны были короткая, выше колен комбинация, и голые ноги, и большие груди, бесстыдно выпиравшие из-под полупрозрачной материи. Сергей Андреевич впервые созерцал соседку в таком виде, опять подумал и спросил:
- У вас что-то случилось, Нина Аркадьевна?
- Ничего особенного, Сергей Андреевич, кроме того, что... — Нина Аркадьевна замолчала на полуслове, затянулась, выпустила густую струю дыма и вдруг спросила: — А почему вы не пишете стихи, Сергей Андреевич?
- Наверное, потому, что не умею, — улыбнулся Сергей Андреевич.
- А читать любите?
- Какой-то чудной у нас разговор среди ночи, вам не кажется? — улыбнулся Сергей Андреевич.
- Нет, не кажется. Почитайте что-нибудь. Что вам нравится. Или что помните хотя бы, — бесцеремонно потребовала Нина Аркадьевна, не попросила, именно потребовала.
Сергей .Андреевич опустил голову, задумался:
- Что-то ничего наизусть и не помню... А ведь в школе прорву всяких стихов наизусть шпарил без остановки.
- В школе я тоже шпарила…
- Ну вот это, что ли... Не знаю, понравится ли вам? Честно говоря, не предполагал, что вы стихи любите, — он опять улыбнулся.