Читать интересную книгу Поездка в горы и обратно - Миколас Слуцкис

— Какой он тебе очкастый? Ах да! — И Алоизас, вспомнив очки в золотой оправе, рассмеялся. — Он и перстень с большим камнем таскает. И все-таки он — Генюс.

— А почему ты назвал его бывшим приятелем?

— Просто приятель. Не цепляйся к слову! — Алоизас рассердился, замолчал. — Разумеется, мы теперь не часто встречаемся. Высоко взлетел.

— Его высокий пост тебе мешает? Или твое невысокое положение — ему? — Лионгина, в основном достаточно проницательная, иногда не желала понимать самого простого.

— Я об этом не думал. Не знаю. — Алоизас помедлил, он всегда судил о людях не торопясь и по собственному опыту. — Понимаешь, чувство собственного достоинства или какой-то другой бесенок не позволяет мне афишировать наши приятельские отношения.

— Тебе придется сильно унижаться?

— Не без этого. Генюс брал у моего отца книги, иногда являлся к нам в галошах на босу ногу. Стараниями отца его старшую сестру освобождали в гимназии от платы за учение. Отец Генюса пил горькую. В наше-то время, будь ты хоть трижды алкоголик, и шапки не пропьешь, а тогда люди до полной нищеты пропивались, до принудительной распродажи имущества.

— Считаешь, ему будет очень приятно вспоминать об отце-пьянице?

— Думай, что говоришь, перепелочка! Неужели стану колоть ему глаза прошлым?

— А почему ты так на него надеешься? Разве он квартиры распределяет? Наверняка есть проректор по хозяйственной части. Кроме того, сам ректор, профсоюз.

— Есть, конечно, как не быть. Ректор наш — сподвижник Кипраса Петраускаса и Тадаса Иванаускаса[2]. Живая реликвия. А заправляет всем в институте Эугениюс. Когда в тот вечер мы поднимались из-за стола, он шепнул: слышь, Алоизас, прижмет беда — давай прямо ко мне.

— Сам Эугениюс Э.?

— Генюс, Эугениюс или уважаемый товарищ Эугениюс Э. — какая разница? Не жульническими махинациями в свое высокое кресло сел. Чрезвычайно ясный ум, чертовская работоспособность.

— Он до сих пор не знает, что тебе нужна квартира?

— Разве мало у него забот? Не рассчитывай, что сам постучится к нам и скажет: когда кончите ворковать, голубки, бегите в исполком за ордером, уже выписан. Придется мне первому постучаться.

— Унизительно все-таки.

— Да, но… По сему случаю, перепелочка, будь со мною понежнее. Оцени героизм. Краснеть-то придется мне — не тебе.

И это были еще не все исполненные мужским упорством намерения Алоизаса. Он замыслил до основания сломать не только привычную свою, но и предыдущую Лионгинину жизнь, а из обломков соорудить новую, рациональную постройку, пусть пока с не совсем еще ясным назначением.

— По-моему, дорогая, пора тебе приниматься за учебу. Современная интеллигентная женщина — и без высшего? Муж твой представлен к доцентуре, заладится с книгой — получит и профессора. Как будешь чувствовать себя рядом без диплома?

— Не стою я тебя, милый.

— Я не сказал, как ты будешь выглядеть рядом, говорю: как будешь чувствовать себя рядом?

— Все равно. Не стою я тебя.

— Надеюсь, я в должной мере доказал тебе, как ты мне необходима.

— Ты, Алоизас, да. Я, увы, доказываю нечто другое. Что не подхожу тебе… что порчу тебе жизнь.

— Кто научил меня говорить перепелочка?

— Этого мало, Алоизас, так мало.

— Вот тебе и представляется случай отличиться! — гнул он свое, не позволяя ей каяться. — Не думай, что учиться по вечерам будет легко и приятно.

— По вечерам?

— По вечерам, перепелочка! Только по вечерам!

— Пусть, я бы не испугалась. Но за что ухватиться? В консерватории вечернего нет. И на медицинском тоже. Если и было бы — я не вытяну. Давай говорить трезво.

— Куда уж трезвее! Предлагаю экономический. У них есть вечерний факультет. Прямо для тебя! Что скажешь, перепелочка?

А что она могла ответить, если сомнительные идеи Алоизаса, удивляя его самого, одна за другой стали претворяться в жизнь? В консультации ей объявили, что она беременна. Сама ничего не почувствовала, разве что легкие головокружения. Через неделю вторично обратилась к врачу. Вы что же, не рады? И хорошо, что нет никаких плохих ощущений! У здоровых женщин так и должно быть, пока не пробьет их час. Природу не обманешь. Врачиха была склонна пофилософствовать. Ступайте домой, порадуйте мужа и будьте осторожны, как водитель, везущий пассажира. Очень хрупкого, очень капризного, хоть вы, как утверждаете, ничего не чувствуете.

Разговор же о будущей учебе происходил у них на тахте посреди пустой комнаты, в которой любой шепот будил неуютное эхо. Не комнатушка в общежитии — отдельная однокомнатная квартира с большой прихожей, кухней, ванной. Будущий дом их сына. Правда, не новый, стены в ранах от выдранных гвоздей, четырехугольные пятна от картин, потеки, похожие на реки географических карт. Даже на потолке пятна — явно от шампанского. Жили люди, стараясь оставить как можно больше следов своего пребывания, неважно о чем свидетельствующих. Пусть о тщете, пустоте… Не эстетичнее будут и наши следы, резануло Лионгину, хотя нарочно стен пачкать не станем. Она сейчас и себя ощущала большим блеклым пятном, окрашивающим окружающее в серый цвет. Или рыбой, спящей на дне озера среди ила и водорослей. Такую когда-то в детстве показал ей отец, смахнув с прозрачного льда снежное покрывало. Жили люди, шумно стреляли в потолок пробками. Она в этих стенах не будет излучать ни печали, ни радости, хоть Алоизас своими непрестанными заботами и старается размести засыпавший ее снежный сугроб. Его речь и походка стали бодрее, увереннее, глаза не всегда замечают мелкие упущения в туалете — спустившийся узел галстука или запылившиеся туфли, что прежде раздражало больше, чем невыполненная работа. И одновременно чувствовала Лионгина, что муж ждет ее встречных шагов, какого-то более теплого одобрения.

— Интересно, — произнесла она тихонько, и не загроможденное вещами пространство, как громкоговоритель, повторило ее слова, — интересно, были ли счастливы прежние жильцы этой квартиры?

Понимала — не по таким словам тоскует Алоизас, не таких заслужил, простив ей тот страшный грех и упорно, в одиночку поднимая из развалин их жизнь. Но в добытую им квартиру вселилось лишь ее тело — дух блуждал где-то непрописанный, неприкаянный.

— Разве я не рассказывал? Генюс, Эугениюс! Ты и не представляешь себе, что он для нас сделал!

Алоизас пустился превозносить проректора — во что бы то ни стало избавить ее от меланхолии и вытряхнуть собственную шкуру, куда вонзилось немало заноз. Кафедра, деканат, профком, ректорат — где только не довелось кланяться, клянчить квартиру дрожащим, умоляющим голосом. Его похлопывали по плечу, обещали и снова обманывали, до тех пор пока не раздался мягкий шлепок Эугениюса Э. ладонью по столу. Это решило дело. Дал, спасибо ему, но так, словно из собственного кармана. И в голове скрупулезно честного Алоизаса не переставал звучать этот шлепок.

— А я все о бывших жильцах думаю.

— Выбрось из головы, перепелочка! Они уж которую квартиру до ручки доводят. И сейчас наверняка где-нибудь пируют. Таким не квартиры нужны — поводы для веселья. — И снова вернулся к Эугениюсу Э.: — Проректор такой, проректор сякой, чего, бывало, не наслушаешься в его адрес. Я тебе говорил, Лина? Помнишь? Настоящий друг. Будешь теперь мне верить?

— Я всегда верила тебе.

— Да? Ладно, не станем ворошить прошлого. Хватит! — И он рассмеялся, широко открывая рот. Раньше просто дрогнули бы у него уголки губ, и Лионгине пришлось бы гадать: слегка недоволен ею или не на шутку разгневался?

— А ты был с ними знаком? Я тут какой-то изгрызенный мячик нашла…

— Кто их не знал? — Алоизас решительно защищался от прежних жильцов, чтобы не покушались на счастье, которое он намеревался построить здесь, пусть пока в одиночку. — Лентяи и поклонники Бахуса. То разводились, то снова тряпки в общую кучу сбрасывали. Ребенка нажили и тягали его, как лягушонка за ноги, в разные стороны, он — себе, она — себе, пока не задушило беднягу воспаление легких. Не так надо жить, не так! Где, говоришь, этот мячик? Дай-ка сюда. Собака прогрызла. Пса, видите ли, завели вместо ребенка!

Очень не хотелось отрываться от теплого тела Лионгины. Серые стены, ощетинившиеся гвоздями, в трещинах, порубленный топором паркет. Алоизас дошлепал до окна, осторожно переставляя босые ступни, чтобы не напороться на занозу, распахнул его и вышвырнул прочь последнее напоминание о протекавшей здесь чужой жизни. Лионгина услышала, как мячик шмякнулся об асфальт и покатился. Обратившейся в слух Лионгине почудилось: изгнали ее горемычный дух, все, что осталось еще от ее короткой, быстро отцветшей радости.

— Тут, перепелочка моя, будет лепетать наш сынок! — Алоизас присел на край дивана — его лицо виделось ей снизу, как деталь памятника. — Ты возьмешься за учебу, я закончу книгу. Человек — не амеба. Человек только тогда жив, когда держит в руке факел, освещая им свой путь. У одного огонек едва теплится, у другого рассеивает мглу, как маяк, но важно стремиться вперед. Стремлюсь — значит, существую, если перефразировать изречение древнего мудреца. Слишком короток век человеческий, чтобы растрачивать душевные силы на жалость к неудачникам, тем более к людишкам, превратившимся в паразитов, тунеядцев. Понятно, о чем я говорю?