экстракт для приёма внутрь. Откуда он взялся, не помню.
Холодильник маленький, да настоящий – внутри всё, от сахара до хлеба, и огурцы всякие.
От муравьёв прячу, от клопов там разных. Эти тут единственные, кто не тормозит. Беспокойно скорые, вездесущие.
Выспался, как дурак. Побрился под Котовского. Хожу довольный.
Надо бы шампунь купить, да волос нет. Бесит прямо.
* * *
Выезд. Телесники.
Умар избил Ибрагима.
Горы спрятались, ничего не говорят.
* * *
Маша – следователь из Норильска, на Севере служила. Два года и восемь месяцев.
– Так-то нормально там, – говорит. – Правда, нельзя улыбаться, когда метель.
Вот она и улыбается. «Смотри, какое дерево! Смотри, какое море!» Соскучилась, натерпелась.
Мы вчера в «МореМолл» поехали. Она там на радостях скупила всю летнюю обувь. И очки ещё. Солнечные.
А потом в «Читай-город» пошли. Я хотел купить «Клару и Солнце» Исигуро, а Маша не хотела, но купила что-то про психологию.
Она учит меня наслаждаться мгновением, жить секундой. И сама ходит, улыбается.
…Проснулся я сегодня, значит. Вышел покурить. У меня тут беседка, все дела: птички, цветочки, зелено-презелено.
Сижу. Руки так вперёд выставил, типа расслабляюсь. Солнечные ванны, божий свет.
Затянулся, выпустил. Хорошо-то как, господи.
Ну, думаю, задача выполнена. Кажется, научился. Спасибо, Маша, не забуду.
Иду обратно, смотрю – подполковник местный. С пакетом вышагивает. Пялится.
– Здравия желаю, – говорю.
– Здравия желаю, – говорит.
И сигареты кончились.
И мусором пахнет на весь санаторий.
* * *
Звоню обвиняемой. Спрашиваю, во сколько удобно ей будет прийти на следственные действия.
– Ты мужчина, ты решай, – отвечает.
Душевно так.
* * *
Маша сломала мой зонт – и весь день извиняется, будто сломала не зонт, а всю мою жизнь. Я говорю:
– Маша, успокойся. На Платановой в Хосте они продаются за 150 рублей. Ему давно пора.
– Я всегда переживаю, – отвечает Маша.
В «Советскую» пивную привезли «Хадыженское». Сначала хотел взять полторашку, потом передумал. Завалился спать.
Разбудил старший следователь. Спросил, какой у меня размер обуви. Я сказал ему: «Руслик, иди ты нахер».
Через минуту позвонил начальник. Я ответил, что сорок второй.
Пальмы шепчутся по-прежнему. Сегодня – осуждающе, свысока.
Утром на Платановой куплю зонт. Обещают шторм.
Коля из 116-й написал рапорт.
– Пойду, – говорит, – в торговый центр. Охранником.
* * *
Задержали дагестанцев.
Аварец, жёсткий и дерзкий. Ничего не признаёт.
– Ты, – говорит, – очень спокойный.
Киваю. У меня одна мысль: чтобы это всё поскорее закончилось.
– Ножик откуда взяли? – спрашиваю.
– Э-э-у, брат! Какой нож?
С мягким знаком на конце – «ножь». Руки наизнанку.
И начинается. Снова и снова.
Открыл фейсбук. Читаю ленту, молчу.
– Ай, ладно, – говорит, – пиши как хочешь.
И признаётся.
Сколько вас было таких за эти семь лет.
* * *
Если выйти вечером на перекур и подняться в беседку, обязательно хватишь лицом паутину, встретишь на лестнице улитку, нарвёшься на замполита, услышишь «заканчивай шляться, Кубрин».
Если выкурить одну – это быстро, улитка не успеет. Если две – не успеет всё равно. Ей до чёрной вечерней травы – целый метр, вся жизнь. И надо выкурить, наверное, пачку, чтобы успела.
Вообще это слюнявый какой-то текст. Я бы хотел писать про смелых и отважных героев, про боль и кровь, про дураков разных, – а пишу про то, как боюсь раздавить улитку в темноте.
Наверное, улитка здесь ни при чём. Она догадывается и знает наверняка, но идёт.
* * *
День начался с того, что в дежурную часть позвонила местная жительница и сообщила, что у соседей громко кричат петухи.
Лучший полицейский отдел страны. Элита, блять. Форму выдали по размеру. Вооружение новое. А тут – истории про петухов.
* * *
Здесь стоит куда-нибудь зайти – в «Кофе-Мофе», например, за капучино с корицей, или, например, в Сувлачную, или даже в столовую «Зорька», – всегда услышишь что-то вроде «мой хороший».
– Здравствуйте, – говорю, – мне бы кофе.
– Здравствуй, мой хороший. Конечно, мой хороший.
Специально задаю глупые вопросы, типа «можно с собой?» или «карты принимаете?». Знаю, что можно. Знаю, что принимают. А всё равно.
После дежурных суток особенно хочется такой вот теплоты и ласки.
И, честно говоря, кофе – не кофе, и сувлаки не на уровне… Да и ладно. Главное, что «мой хороший» звучит по-настоящему. Будто и впрямь.
Пришёл сегодня за гиросом из говядины. Гирос принесли – ужасный: сухой, пресный, никакой.
Встал и вышел. Курю, как ненормальный, одну, вторую.
– Мой хороший, – слышу голос продавщицы, – сумку-то забыл.
Улыбается. Я тоже. В сумке ничего почти, но как бы.
Взял ещё один. Из баранины.
Вкусно так, вы бы знали.
* * *
Иногда я захожу на «HeadHunter», смотрю вакансии и не представляю, где бы мог работать, кроме. Учился, до сих пор учусь, а ничего подходящего нет. Потом допиваю кофе, говорю: «Заходите, присаживайтесь» и начинаю. Люди (десятки людей) рассказывают о своих бедах и жизнях. Жизнь продолжается. Ничего нельзя изменить.
* * *
Место происшествия. Заполняю протокол.
– У вас почерк такой красивый, – удивляется девушка.
Раньше бы ответил что-то вроде «да я и сам ничего», но вы бы меня видели сейчас.
Честное слово.
Я даже в инстаграме публикую фотографии моря и всяких там южных растений, лишь бы не себя любимого.
Хочу на реабилитацию. Обратно в Пензу. Есть надежда на чудо.
* * *
Видел, как маленький мальчик упал и заплакал.
Слышал, как мать сказала: «Терпи и вставай».
Всё правильно.
Терпи и вставай. Терпи и вставай.
* * *
Дорога[4] домой как подтверждение: ты всего лишь кто-то там (менеджер, учитель, полицейский, журналист, хороший человек), но точно не писатель. Гонит крымский ветер, трасса блестит, торопится дождь. Разреветься бы, да нельзя. Не положено.
Память – твоё подтверждение: ты – хороший человек. Я запомнил – и тут же забыл. Ничего не помню.
…А я всё равно скажу: никаких писателей не существует. Только море и крымские ночи; и, может быть, время всё-таки есть.
Ты едешь домой. Ты помнишь, что нужно вернуться. Там сколько-то людей, там сколько-то дорог. Ты снисходителен к мирным жителям и требователен к остальным. Можно всё простить хорошему человеку: менеджеру, учителю, журналисту. Но нельзя простить ничего – тем, с кем был (хоть их и не существует).
Не бывает никаких писателей. И нечего их прощать.
Завтра, когда я прилечу домой и зайду в родную «Пятёрочку» за сыром-косичкой и какой-нибудь «Балтикой», когда всё пройдёт, и начнётся другое (всё), обязательно дрогнет район, обязательно крикнут: «Вернулся». Я возьму и скажу в ответ: «Да пошли вы,