— Я отправлю к тебе натурщицу, — небрежно бросил Ханс, — сестру нашей служанки. Она кормится за наш счет, но работы у нас для нее мало.
Я ждала от Виктора возражений, но он с безразличием махнул рукой и отвернулся, словно вопрос был решен.
— Ну, тогда я пришлю ее к тебе в понедельник утром, — заключил Ханс, с трудом поднимая свое грузное тело.
К этому времени ему уже явно не терпелось уйти. Наверное, не мог дождаться, чтобы появиться со своим журнальчиком на пороге дома еще какого-нибудь художника, чье творчество разгромили на его страницах.
Большую часть оставшегося дня Виктор пребывал в задумчивом молчании. Я подала обед, не спрашивая, что у него на уме. Один раз он кратко высказался по поводу доставки картин в дом советника Алстеда, когда те будут закончены. Неужели из уважения к консервативным взглядам своего пожилого покровителя Виктор даже не рассматривает мысль о том, чтобы попросить меня позировать для этих новых картин? Неужто репутация его музы-жены пострадает, если ее тело будет выставлено на всеобщее обозрение в галереях и домах? Но я все еще лелею надежду: может быть, при свете нового дня Виктор придумает какой-нибудь предлог и отошлет незнакомую натурщицу прочь из нашего дома.
Вторник, 20 февраля.
Теперь я весь день вынуждена наводить порядок в доме, пока это подобие натурщицы позирует возле стола. Она костлявая и тощая и обращена спиной к падающему из окна свету. Виктор заставляет девушку сутулиться, что, как мне кажется, должно быть намеком на неловкость и смущение. Она не выставлена грациозно ради живописного очарования и не предстает пойманной в момент задумчивого одиночества, а стоит, опустив голову, положив кисть одной руки на противоположное плечо и прикрывая тем самым грудь. Свободной рукой она касается стола, словно для опоры. Девушка выглядит так, будто покорно ожидает доктора, который должен прийти ее осмотреть. Но скромность этой позы не смягчает гнев, который поднимается во мне, когда Виктор мазками наносит на полотно тон ее кожи, придает нежную текстуру облачку волос между ног.
Эта девушка стоит у меня на пути. Лишенная из-за ее присутствия привычного распорядка дня, который так много для меня значит, я не знаю, что делать. Она испуганно поднимает глаза, когда ей разрешают расслабиться. Затем медленно одевается в нашей спальне и становится за кухонный стол, чтобы съесть в этом неудобном положении тарелку супа. Думаю, в ее деревне женщины принимают пищу стоя, пока их мужчины восседают с другой стороны стола. Время от времени она робко смотрит на меня, будто ищет одобрения. Я не осуждаю бедняжку, но ее присутствие мне ненавистно. Я не подаю ей ни единого успокаивающего знака. Под черной одеждой во мне все кипит.
Среда, 7 марта.
Виктор сказал девушке, что может закончить эту картину без нее, но попросил ее прийти на следующей неделе, когда он начнет второй набросок, уже в другой позе. Однако не успел он договорить, как она сделала неожиданное заявление. Вся дрожа, прерывающимся голосом девушка объявила, что должна вернуться к себе в деревню, поскольку собирается замуж. Пока она говорила, во мне поднималось чувство торжества. Думаю, все это время бедняга чувствовала мою глубокую к ней неприязнь и теперь посчитала благоразумным ретироваться. Это дар — силой мысли добиваться своей цели. Так в дохристианскую эпоху старые мудрецы пускали в действие свою силу и не считались при этом приспешниками зла. Украдкой посмотрев в мою сторону, девушка взяла деньги, засунула банкноты под накидку и, как испуганная старая курица, быстро пошаркала к выходу. Виктор не выглядел разочарованным, скорее, ему было все равно, или, возможно, он даже испытывал облегчение. После того как она ушла, муж продолжил работать над картиной. Мы провели день по-старому, не разговаривая друг с другом: два человека, оставшиеся наедине во временном убежище, которые знают, что в любой момент их преследователи могут ворваться в двери и нарушить драгоценную тишину.
Пятница, 6 апреля.
Сегодня от Свена пришло письмо, адресованное не мне, а моему мужу. Не поставив меня в известность, Виктор, должно быть, написал ему с просьбой порекомендовать натурщицу. Я вспоминаю рынок натурщиков в Париже. Каждое утро понедельника на площади неподалеку от частных академий можно застать разношерстное сборище бедных итальянцев, нарядившихся в костюмы. Они стоят, приняв позы, призванные подчеркнуть их достоинства в глазах художников. Натурщики продают себя по типажам: тяжеловесный бородатый мужчина, похожий на ветхозаветного патриарха, призрачные нимфы, готовые проворно резвиться на фоне классического пейзажа, мускулистые эпические герои, даже угрюмая мадонна с младенцем на коленях.
В нашем городе такого рынка нет, а натурщицу тем не менее необходимо найти. Я выразила удивление тем, что Свен может посоветовать натурщицу здесь, в Копенгагене, но Виктор фыркнул: мол, Свен знает женщин везде, и напомнил, как мой брат наслаждался разнообразием женского общества, даже когда приезжал к нам в гости прошлой зимой. Так или иначе, в письме Свен указал адрес некоей Ловисе Хансен, и после обеда Виктор отправился к ней, будучи слишком благовоспитанным, чтобы нанести визит в утренние часы, хотя в тех менее фешенебельных и праздных районах города подобные приличия, конечно же, не соблюдаются.
В конце дня Виктор вернулся вместе с Ловисе. Я сразу увидела, что она полнее первой девушки, имени которой я так и не узнала, и у нее более мягкие манеры. Абсолютно невозмутимая, Ловисе нагишом выходит из кладовой. Ее волосы собраны сзади в пучок, а на плоском лице какое-то мечтательное выражение. Виктор усаживает ее и велит повернуть лицо в профиль, а лежащую на колене руку согнуть, как у балерины. Ее плоские и архаичные черты не имеют той выразительности, с которой художник мог бы поработать, но Виктор сделает акцент на том, как свет падает на мягкие изгибы живота и бедер девушки. Как и в случае с предыдущей натурщицей, он заставляет ее принять неудобную позу, но эта женщина переносит дискомфорт с какой-то отрешенностью; ее глаза пусты.
За все утро Ловисе ни разу даже не бросает на меня взгляд, как делала это — так часто и нервно — ее предшественница. Она покорно следует указаниям Виктора, вперившись в него своими коровьими глазами. Мне только нужно терпеливо дождаться, когда все это закончится и Виктор отошлет ее прочь, а мы воспользуемся картинами и докажем правоту моего мужа. Тем временем я думаю о том, насколько волнение, которое я испытываю, будучи полностью одетой, контрастирует с невозмутимым спокойствием Ловисе, облаченной лишь в свою безупречную кожу. У нее большие упругие груди, каждую из них можно взять в руку, как сочный фрукт. Или кусок свежего мяса. Я вонзаю ногти себе в ладони, которые так и чешутся отвесить ей пощечину, чтобы на гладкой поверхности ее лунообразного лица остался отпечаток. Когда в обеденный час я достаю с полки тарелки, руки мои слегка дрожат. Ловисе неторопливо застегивает и приводит в порядок платье. Ей некуда спешить. Она усаживается в кресло за кухонным столом. Запах ее обнаженного тела все еще витает в воздухе. В отличие от предыдущей девушки эта непроницаема для моей тихой ярости. Она прямо смотрит мне в глаза, когда бесцеремонно тянется, чтобы взять из моих рук тарелку горячего супа.