Он включил часовую музыкальную программу, и тогда она встала со стула, разогнув затекшую спину и повращав шеей. Она ему помахала. Он помахал ей в ответ. Ха вышла из кабинки и прогулялась вокруг небольшого здания радиостанции, чьи тяжелые антенны грозили продавить крышу.
Он ждал в ее крошечной комнатушке, сидя на полу у стены. Редеющие волосы окаймляли красивый высокий лоб, и от этого зрелища ее захлестнула волна нежности.
Она присела перед ним на полу и оказалась с ним нос к носу. Его тяжелая рука легла ей на колени. Она хотела попросить его убрать руку, как вдруг ее вагина скользнула по ноге и упала между ними, словно выброшенная на берег морская губка.
Запахло солью.
Айо вскочил на ноги и резким движением отстранил Ха за спину. Они молча стояли, уставившись на вагину, соблазнительно темневшую на белых половицах.
— Что за хрень! — воскликнула Ха.
— Ты в порядке? — спросил Айо.
— Не очень.
Айо поднял вагину с пола, и они вместе стали ее рассматривать. Припухлая в нужных местах, морщинистая, блестящая.
— Как будто керамическая, — заметил Айо.
— Нет, намного сочнее. Как ананас с куста. — Айо ткнул ее локтем в бок. — Она живая. На, подержи.
Она слегка хлопнула его по плечу и отшатнулась.
— Сам держи!
— Ты боишься своей пуси?
— Нет!
— Тогда подержи ее.
— Я боюсь.
Обоих разобрал хохот; они смеялись до колик в животе. Ни он, ни она даже не подумали, что не смогут вернуть выпавшую вагину обратно. Айо присел между ее ног. Ха задрала подол. Он аккуратно вставил вагину и подполз поближе — убедиться, что та вошла как надо и края не торчат.
— Айо? — произнесла Ха.
— Да? — Его губы чуть скривились.
— Думаю, раз уж ты там, то можешь туда войти.
— Ну, коли я ее вернул на место, — заметил Айо. — Уже там!
* * *
На Дукуйайе, в определенной части острова, все двери были оснащены самозапирающимися замками, что послужило причиной четырех несчастных случаев, довело семнадцать детишек до слез, и они с трудом уснули, а одного мужчину заставило рассматривать выпиравшую из декольте грудь свояченицы. И когда он попытался ухватиться за грудь, свояченица врезала ему в челюсть. У него выпал зуб и закатился под кровать, где в одну минуту превратился в комок гнилья.
13
Завьер быстро шагал по пляжу Карнейдж и громко ругался. Он ощущал тяжело нависшее над ним небо, источавшее могучую неукротимую энергию. Влажный песок лип к щиколоткам.
Вы его знаете, вы его знаете!
Да у кого, интересно, хватило дерзости, смелости, наглости петь про него по радио? Назвать его импотентом? И почему? Наверняка никто бы и слова не сказал, если бы он отправился на радиостанцию, стал бы колотить в их дверь и потребовал у Папика-Женолюба предъявить ему певца, музыкантов и автора песни. А заодно он бы и самого Папика взгрел.
Мужчина кто мягкотел. Тебе не нужен мужчина кто мягкотел.
Проклятая песня весь день теперь будет вертеться в голове.
Он дошел до небольшой бухточки, спрятавшейся под сенью разросшихся деревьев, и сел, громко отдуваясь. Пристань для лодок-маршруток осталась далеко позади, на той стороне залива, а здесь было пустынно — лишь заросли манцинеллы и морского винограда. Волны резво набегали на берег, плюясь пеной и шумно отфыркиваясь. На песке повсюду виднелись выброшенные морем сине-белые раковины морских ежей. Он вспомнил о мотыльке и полез за красным мешочком — сердце екнуло, когда он его не нащупал, но потом успокоился: мешочек так и висел на шее, просто немного сбился вбок. Он спрятал его под рубаху, вдруг устыдившись, что кто-то мог его заметить.
Наверняка написали бы про него еще одну дурацкую песню.
У него за спиной кто-то кашлянул.
Парнишка, который на пристани выключил радио, стоял в полутра метрах от него: черная коса, длинная и блестящая, переброшенная через плечо, голая грудь. Мятые штаны, грязные и мокрые от морской воды.
Неприкаянный.
Паренек смотрел на него не мигая, и Завьер, приглядевшись, невольно вздрогнул. Глаза паренька были без белков. Он слышал, что у детей неприкаянных глаза становились такими спустя много лет после рождения, однако этот был еще слишком юн. Но его глаза отличались странной красотой.
— Зачем ты идешь за мной, мальчик?
— А ты знаешь, кто поет эту песню про твой пенис?
— Нет! — рявкнул Завьер.
Неприкаянный просиял. Возникшая на его лице радостная улыбка была такой непосредственной и заразительной, что Завьер невольно улыбнулся в ответ. Эта неподдельная радость придавала парнишке особую притягательность. Непросто ему было обрести такую улыбку.
— Я еще сам не понял, что думать о людях, которые создают искусство из озорства, — заявил парнишка. — Я пытаюсь решить. На свете много вещей, которые приходится учитывать.
— А я вот знаю, что думаю о людях, которые пытаются выставить меня дураком.
— Ты чувствуешь себя дураком? — Парнишка выплюнул залетевшую ему в рот длинную черную прядь. — Но ты же не импотент. Может, эта песня — просто метафора.
— Метафора чего?
— Кто ж его знает? Люди — существа сложные. Как и искусство. — Он говорил с уверенностью, присущей юнцам, которые убеждены, будто все ими сказанное — перл житейской мудрости.
— Мне кажется, в этой песне нет ничего сложного, — отрезал Завьер.
— Люди могут говорить очень простые вещи, но довольно сложным образом.
Он не знал, как реагировать на открытое любопытное лицо парнишки. Неужели мать не научила его манерам?
— А с чего ты взял, что это тебя касается? Кстати, как тебя зовут?
— Романза. Ты мог бы со мной потолковать, Завьер Редчуз. Раздражаться на самого себя — в этом нет ничего хорошего. Знаешь, в лесу водится особая порода бычьих лягушек. Когда такая лягушка раздражена, то надувается, как пузырь.
— Что-что?
— Ты напоминаешь мне такую лягушку. Когда другая лягушка уводит его женщину, он раздувается. И если он не перестанет раздуваться, то просто лопнет.
Романза в первый раз погрустнел.
— По-твоему, я — бычья лягушка?
— Я уже пытался уговорить их не дуться, но одна все-таки лопнула, когда я к ней обращался, и потом я неделю не мог смыть с себя ее вонь.
— Романза. Ты не назвал мне свою фамилию, чтобы я понял, откуда ты родом.
Парнишка пожал плечами:
— Куда важнее место, где я живу сейчас.
«Их не стоит недооценивать», — говорила ему Дез’ре про неприкаянных. Она раз или два совершила обход по Мертвым островам, но ни один из их обитателей не согласился приготовить что-нибудь в ее присутствии. И это ее бесило.
— Как бы то ни было, — продолжал Романза, — думаю,