сейчас свивают — нить ковра, по которому все мы ступаем.
Вероятно, когда в четыре часа пополудни римское солнце хлынуло в окно, Караваджо решил, что на сегодня хватит выписывать стену студиоло Федерико Борромео за корзиной с фруктами. Отошел подальше, чтобы оценить проделанное за день, пока заворачивал кисти в тряпицу. Вытер пальцы о панталоны. И тут — не прошла даром сверхчувствительность к преломлениям света, за которыми он неустанно охотился в наглухо задраенной студии, — заметил, что митра меняет цвет, как живая.
Васко де Кирога окинул расширенными от грибов зрачками поверхность семи митр. Перья словно ласкали ему ресницы, а изображенный мир оживал, как улей, в котором все сущее пребывало и двигалось по верному пути. Птицы застывали в спокойном полете, ангелы сеяли вековечные россыпи звезд, сын взлетал, вытолкнутый священным влагалищем земли. Де Кирога выбрал митру, которую после видел Караваджо, и сказал: «Вот эту сам вручу Павлу».
Караваджо потянулся вверх и снял митру с полки. Золото пентаграммы IHSMA брызнуло ему в глаза, взгляд заметался следом за разбегающимися святыми в голубых одеяниях, учась видеть шире. Художник замотал головой, будто силясь стряхнуть сон. Поднес митру к свету — она вспыхнула. «Красный», — подумал он, сосредоточившись на тайне необжигающего огня, неслепящего радужного сияния. «Красный, — сказал Васко де Кирога Уанинцину. — Цветные фигуры — это то, что движется под взглядом Бога, а красный фон в глубине — это сам Бог, Его веления». — «Еще бы!» — ответил аматек.
Поэт открыл глаза. Все кругом красно. Тронул бровь там, куда попал мяч, — рассечена. Вокруг мельтешили невидимые люди. Он вскинул раскрытую ладонь, давая понять, что чувствует себя хорошо.
Караваджо наклонил митру, фигуры пришли в движение. Лица менялись, Христос словно совершал прыжок в небесный бассейн, прыжок к собственному, ничьему более спасению, спасению того, кто погибает в битве, какой бы она ни была, — этот роман ведь тоже битва. Он прищурился и только тогда различил переплетение красных листьев и ветвей, соединяющих все прочие образы. «Тот, кто это сделал, — подумал он, — умеет читать мысли Бога». Когда наступила тишина, поэт сказал: «Я буду играть дальше». Он понял, что играет не ракеткой, а своей судьбой. Индеец улыбнулся, показав зубы, принадлежащие, несомненно, — подумал де Кирога — воину. «Красный — кровь земли, сосуды мира, — сказал епископ, — замысел Бога». — «Это все грибочки, — ответил дон Диего. И добавил: — Отвези эту дону Сумарраге, и пусть он отправит тебя к его старейшеству: кто, как не ты, скажет за нас слово?» Поэт поднялся, подобрал мяч и ракетку; мельтешащие в красном мареве фигурки почтительно убрались с площадки. Так значит, это не игра. В конце кому-то предстоит умереть. Умрет тот юноша, каким он был еще с утра. На смену ему родится ревностный католик, антисемит, гомофоб, испанский националист, словом, худший человек из двух, уживавшихся в нем одном. Он ощупал скапулярий. Все красно. Караваджо в кабинете Федерико Борромео рухнул на стул. В переливах красного фона митры ему слышалась мольба древних душ, душ мертвого мира, душ всех, загубленных по злобе и глупости теми, кто считает, что главное — выиграть, душ всех незаслуженно истребленных, забытых имен, истлевших костей — его костей на тосканском берегу, костей Уанинцина у озера Пацкуаро, — душ науатль и пурепеча, но и лангобардов, которых Рим сокрушил полтора тысячелетия назад так же, как намедни сокрушил мексиканцев и намеревался вот-вот сокрушить поэта. Он услышал: «Кто, как не ты, скажет за нас слово?» Tenez!
Мгновенная смерть
Вжух. Воротца. Caravaggio trionfa di nuovo a Roma[133].
Библиографическая справка
Как и все книги, «Мгновенная смерть» родилась в основном из других книг. Почти все они цитируются в тексте, поскольку форма романа это позволяет. Однако есть два недавних исследования биографии Микеланджело Меризи, которые у меня не получилось упомянуть, хотя без них я, безусловно, не смог бы написать книгу: «Караваджо: жизнь сакральная и профанная» (Caravaggio: A Life Sacred and Profane) Эндрю Грэм-Диксо-на и «М: человек, ставший Караваджо» (M: The Man Who Became Caravaggio) Питера Робба. Эндрю Грэм-Диксон впервые установил связь, теперь кажущуюся очевидной, между обезглавливаниями на картинах Караваджо и смертельным приговором, вынесенным ему в Риме. Питер Робб представил Галилео Галилея и Меризи в виде двух полюсов, объясняющих одну и ту же систему. Изыскания и размышления обоих авторов о роли Филлиде Меландрони в творчестве художника также составляют основу моего романа. Кроме того, необходимыми для работы оказались книги «Теннис: культурологическая история» (Tennis: A Cultural History) Хайнера Гилльмайстера и «Королевский теннис в Италии эпохи Возрождения» (Royal Tennis in Renaissance Italy) Кеса де Бондта. Работам Алессандры Руссо по материальной культуре периода Конкисты и в особенности курируемой ею выставке «Полет образов: искусство работы с пером в Мексике и Европе» в Национальном музее искусств в Мехико я обязан не одной страницей этой книги. То немногое историческое в строгом смысле слова, что в ней есть, берет начало оттуда и из исследования Ренаты Аго «Gusto[134]: история предметов в Риме XVII века» (Gusto for Things: A History of Objects in Seventeenth-Century Rome).
Благодарности
Эта книга писалась при поддержке Центра Каллмана для писателей и ученых Нью-Йоркской публичной библиотеки и Программы латиноамериканских исследований Принстонского университета, а завершена была в писательской резиденции программы Castello in Movimento[135] при замке Маласпина в Фосдиново.
Об авторе
Альваро Энриге (р. 1969) — мексиканский писатель, литературный критик, издатель.
Родился в Гвадалахаре, в семье юриста и химика, был младшим из четырех братьев, в их числе — поэт и писатель Хорди Солер (Jordi Soler, р. 1963). Вскоре после его рождения семья переехала в Мехико.
Энриге изучал журналистику в Ибероамериканском университете, получил степень магистра латиноамериканской литературы в Университете Мэриленда. Преподавал в обоих университетах, а также в Нью-Йоркском, Принстонском и Колумбийском. В 2011 году стал научным сотрудником Центра Каллмана и Программы латиноамериканских исследований Принстонского университета.
С 1990 года работал редактором и обозревателем в таких испанских и мексиканских журналах о культуре, как Vuelta, Letras Libres, Lateral и Insula. Сотрудничал с издательством Fondo de Cultura Económica (FCE) и с Национальным советом по культуре и искусствам (CONACULTA). Публиковался в New York Times, London Review of Books и El País.
Энриге — автор шести романов и трех сборников рассказов. В 1996 году был удостоен престижной Премии Хоакина Мортиса за свою первую книгу «La muerte de un instalador». С тех пор роман