и токарным станком, громоздкая рубка с кожаным потолком, полная писка, птичьего чириканья, морзянки, далекого говора и каких-то особых космических звуков. Один иллюминатор из трех распахнут и в него втягивается на ходу сыроватый, пахнущий снегом и мартовской оттепелью ветер, шевелит серебристую синтетическую занавеску. Рядом с рубкой, в узком коридорчике – крохотная телефонная будка, раза в два меньше знакомых всем и вся будок, что стоят в каждом городе, – эти железные клетки начали ставить даже в деревнях, но похоже, там они не приживутся, недеревенская это придумка: железный садок…
Будка, вынесенная в коридорчик, предназначена для интимных душевных разговоров, но человек, едва попав в нее, чувствует себя стиснутым, будто в пенале, – ни развернуться, ни выпрямиться, воздуха нет, слова застревают в глотке. Через три минуты человека, любителя интимных разговоров, надо под руки выводить на свежий воздух, а если он пробудет в будке минут пять, то без вмешательства врача уже не обойтись. Опасное это место.
Чтобы «опасное место» не пустовало, Медведев приспособил будку для своих нужд, заставил ящичками, промаркировал их, указал, где какая вещь лежит. И правильно: чего зря садку пропадать! На борту каждый сантиметр пространства должен быть использован с умом – никакого транжирства, экономно и с пользой. На столе в глухой комнатенке рядом с телефонной будкой стоят две машинки, заправленные длинными чистыми листами, снятыми с какого-то пишущего прибора, клавиши машинок желтоватые, забитые пальцами: радисты – ребята безотказные, ремонтируют любую технику.
Отладив машинку, умелец отстукивает пальцем обязательный текст: «В чащах юга жил-был цитрус – да, но фальшивый экземпляр». В этой сложной и несколько странной для непосвященного человека фразе заложена проверка всякого пишущего агрегата, будь то древний «ундервуд» с ножным приводом или новенький «консул-люкс» с перепаянным шрифтом, не хватает только буквы «ё» и твердого знака, их добавляют следом, затем идет цифирь от единицы до нуля и наоборот, знаки деления, умножения, плюс и минус, точка, кавычки, вопрос и восклицание, дробь. Имеется еще машинка с латынью: латынь обязательна на пароходе – мало ли какую бумагу надо будет отстучать для капитана, находясь за границей, ремонтируют эти машинки все те же радисты.
«В чащах юга жил-был цитрус»… Есть в этой странной фразе нечто такое, что заставляет задуматься, глядеть в окно на снег, всматриваться в черные дымные прогалы воды, вспоминать теплое солнце и улыбаться тихо, украдкой, в себя, чтобы не видели люди, находящиеся рядом, не посчитали бы: раскис дядя, потек, как кисель, это-то сегодня с ним такое происходит в самом начале плавания, а что будет завтра?
Существуют такие моряки, что по шесть месяцев не сходят на берег и терпят, улыбаются, смеются – а ведь у них тоже есть и дом, и жена, и тоска в груди сидит, сердце сжимает, не дает спокойно дышать, им тоже на юг, к солнцу, к шашлыку и к зеленому теплому морю хочется.
«В чащах юга жил-был цитрус…» – «Жил-был цитрус в чащах юга…» Кто-то ради разнообразия переставил слова. А ведь по машинке, по ударам и по тому, как следует перечень букв, что за чем идет, какие интервалы и какие знаки стоят, можно определить характер и настроение человека. Можно угадать, чем он будет заниматься в следующий миг, вот ведь как. Человека понять бывает сложно, слишком уж мудреный механизм сконструировала природа – душу его, и вложила в живое, не терпящее ни боли, ни холода, ни огня уязвимое тело. В Арктике, говорят, корабли седеют. Это-то корабли седеют, а люди?
Что такое человек и кем он произведен на свет, Богом или чертом, какого начала в нем больше – от Бога или от черта? Вопрос на засыпку. «Жил-был цитрус в чащах юга…» Вот тебе и цитрус – кислый недозрелый фрукт. Буквы в слове «цитрус» так подобраны и так подогнаны друг к другу, что на зубах невольно начинаешь ощущать кислую ломоту, на лице появляются морщины. Язык делается разбухшим, неповоротливым, чужим – кусок мыла, а не язык.
Нет ничего проще сорвать концерт любого певца, даже самого опытного, если сесть с лимоном в первый ряд, достать его из кармана и с невинным видом разрезать. Певец, увидев лимон, начнет крутиться на сцене, давать петуха и в конце концов захлебнется в собственной слюне. Либо, если он смелый, устроит публичный разнос.
В рубке слышно летнее птичье верещанье, на все голоса – безмятежное, заливистое, будто в цветущем саду, когда каждая птаха старается показать себя, тянется к свету, теряет перья и поет, поет, поет. Но певчие птицы никогда в рубке не водились, это был звук эфира. На нитке медленно раскачивается, обводя взглядом рубку и двух дежурных радистов, зеленый пленочный крокодил, который не только ребенка, взрослого может испугать, скалится, в пасти у него торчит окурок.
На Пасху девчонки из камбуза подарили радистам два крашеных яйца. Надрали луковой шелухи, сварили рыжевато-охристую приятную краску – натуральный цвет, покрасили десятка четыре яиц – традиция есть традиция, ее надо соблюдать. И вопрос не в том, что праздник этот религиозный, а в том, что в Пасхе сокрыта некая удаль, призыв к веселью, желание улыбнуться, отмякнуть душой, посмотреть на солнышко, спеть песню. Но что такое два крашеных пасхальных яйца на пятерых радистов? Не будешь же их расколупывать и есть! Хотя и существует традиция.
Недолго думая, начальник рации приладил их к крокодилу, а посередке вставил «беломорину» со смятым концом, из которого сыпался табак. Крокодил сразу посерьезнел, сделался внушительным, даже зубастая пасть и та стала добрее, значительнее – ведь он был не просто пластиковым зеленым крокодилом, а крокодилом-мужчиной.
Пришел как-то в рубку Мироныч, помял рукою подбородок, покхекал в кулак, покачал осуждающе головой, глядя начальнику рации в глаза, ничего не сказал и молча, давя валенками линолеумный пол, удалился. Начальнику рации не надо было ничего говорить, он и так все понимал – к чему текст, когда есть подтекст и он важнее текста, – нашел у себя в шкафу старую тряпку, пощелкал ножницами, соорудил крокодилу кокетливую тропическую юбочку. Не повязку, а именно юбочку. Натянул крокодилу на бедра, прикрыл мужское достоинство, которое в простонародье почему-то называют срамом. Действительно, почему срам – непонятно, срам – это нечто совсем иное.
Целую неделю крутился крокодил в юбчонке, весело скалился, поглядывал веселым оком в иллюминатор, но недолго он веселился – снова прибрел в валенках Мироныч, на этот раз с ножницами, достал их из кармана форменной тужурки и, по-прежнему не говоря ни слова, срезал юбчонку. Тряпку, а точнее то, что от нее осталось, сам лохмот, сжав в комок, отдал начальнику рации: на, мол, пригодится пыль с приборов