Читать интересную книгу Утренний взрыв (Преображение России - 7) - Сергей Сергеев-Ценский

Садовник посмотрел на водосточную трубу, потом махнул рукой в знак согласия, но тут же спросил:

- А цепь как? Ведь она же на худой конец пять рублей стоит или нет?

Сыромолотов оставил за собой цепь. Получив бумажки, пересчитав их и даже разглядев на свет, садовник сунул их в карман и с чувством сказал наблюдавшему его Джону:

- Ну, прощай теперь, моя собака верная! Попал все-таки в хорошие ты руки и с голоду не околеешь!

Он протянул Джону руку, - Джон подал ему лапу, - так они простились.

- Цепь держи крепче, Алексей Фомич! А то еще убежит за хозяином, тогда как? - встревожилась Надя.

Но садовник, уходя, только покачал головой.

- Разве же он не видел, что я за него от вас деньги взял? Э-эх, как вы об нем плохо судите! Ну, до свиданья! - И ушел хозяин Джона в калитку.

А Джон, поглядев ему вслед, к удивлению Нади действительно никуда не рвался, а спокойно улегся у ее ног, очевидно вполне признав и ее и Алексея Фомича за своих новых хозяев и решительно ничего против этого не имея.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Дня через три после покупки Джона Надя получила письмо от Нюры. Сестра писала, что из больницы она может уже выйти и может теперь уже сама кормить ребенка, но деваться в Севастополе ей некуда, так как квартирная хозяйка сдала уже ее комнату какому-то пехотному офицеру, и ей остается теперь только приехать к матери в Симферополь. В конце письма Нюра просила Надю помочь ей во время этого переезда, и Надя на другой день рано утром уехала на вокзал, чтобы поспеть к поезду, снова оставив Алексея Фомича в одиночестве, которого он теперь уже начал несколько опасаться: ведь две роковых телеграммы так недавно пришли в то время, когда она была в Севастополе.

Эти ничтожные с виду клочки бумаги таили в себе большую, как оказалось, взрывчатую силу, и эта сила выхватила сразу так много из привычного круга его личной жизни, что он чувствовал себя пришибленным, скрюченным, прижатым, и не только не мог, даже и не знал еще, как можно ему разогнуться и войти в обличье прежнего самого себя.

Сыромолотов всегда был строг к себе и чувствовал прочность свою на земле только потому, что жил именно так, как подсказывала ему убежденность в своей правоте. "Другие могут себе жить, как им будет угодно, - часто говорил он, - а что касается меня, то я живу так, как мне, художнику, надо! То, что заложено во мне, я должен сделать явным для всех; то, что могу и чего не могут другие, - я должен дать, а от того, что мне способно помешать, должен уметь отстраняться, - вот и все!"

Однако, что это еще не "все", показали ему последние дни, и вот теперь, оставшись один, Алексей Фомич упорно думал на свободе о том, когда и какие допустил он в своей жизни ошибки.

И именно вот теперь, в это утро, когда в саду все дорожки устланы были, как ковром, оранжевыми и желтыми и побуревшими уже палыми листьями, и тишина сада не нарушалась ничем, и небо было высокое, чистое, и не по-осеннему было тепло, - в первый раз за много лет припомнилось Алексею Фомичу, как он познакомился со своею первой женой, матерью Вани.

Тогда, уезжая в июне с Урала, где он был на этюдах, он оказался один в купе вагона второго класса, откуда вышел на какой-то станции старикашка-старообрядец, назвавший себя "жителем" и только. Человечек он был скупой на слова и до того скучный, что даже воспротивился, когда Сыромолотов начал было по привычке зарисовывать его в свой карманный альбомчик. Седенькая "еретица" его была подстрижена клинышком, выцветшие глаза без малейшей мысли, а ручки иконописно желтенькие и маленькие... Так он стал противен Алексею Фомичу, что вздохнул с большим облегчением влюбленный в жизнь художник, когда он вышел.

И вот вдруг ему на смену, уже после второго звонка, вошла к нему в купе рослая девица в коричневом гимназическом платье под черным фартучком и спросила певуче:

- Можно к вам сюда?

Он в это время все-таки зарисовывал "жителя" на память, поэтому взглянул на девицу мельком и сказал только:

- Отчего же нельзя!

При ней была только небольшая корзинка, и он полагал, что она в купе ненадолго. Без особого любопытства он спросил:

- А вам куда ехать?

И только когда она назвала город, до которого ехать было целые сутки, он присмотрелся к ней внимательно и увидел, что она вся какая-то пышущая, выпуклая: и глаза, и щеки, и губы, и округлости плеч. Поэтому он сказал:

- Вас кто-то будто послал сюда нарочно для пущего контраста: старикашка, знаете ли, тут сидел такой лядащий, и очень он мне надоел.

- Ого! "Лядащий"! - улыбнулась она. - Я видела, как он вышел из вагона... Это - наш воротила, купец Овчинников: его в миллионе считают!

- Во-от ка-ак! Целый миллионер!.. А не сектант ли он какой-нибудь, а?

- Да, есть за ним такой грех... Старообрядец.

- А вы... В какой же это класс перешли? В восьмой, если не ошибаюсь?

- В восьмой, да. - И тут же добавила, как будто затем, чтобы предупредить другие вопросы: - Еду по даровому билету: у меня отец начальник станции.

- А цель этих ваших стремлений? - все-таки спросил он.

- Тетка, - улыбаясь, ответила она и показала все свои радостные зубы. Я к ней каждый год на каникулы езжу.

- А зовут вас как... по имени-отчеству?

- Зачем вам еще и по отчеству, - удивилась она, - когда я просто Варя?

И тут же спросила сама, кивая на его альбомчик:

- А вы, наверно, художник?

- Так точно, - почему-то по-военному ответил он тогда, - и сейчас же приступлю к своим обязанностям.

Но едва он раскрыл сложенный было альбом, как она кинулась к окну: отходил поезд. Кому-то на перроне кивала она головой и махала платком: может быть, отцу, начальнику станции. Но это тянулось всего с полминуты, и когда она снова села, он даже не спросил ее, с кем она прощалась, - сказал только:

- Глядите теперь куда хотите, только сидите спокойно: это надолго.

Неожиданно отозвалась она:

- А потом я вас буду рисовать, - идет?

- Отчего же не идет, если можете.

- Ого! У меня пять по рисованию - и... "не могу"!

- Эге-ге-с! - протянул он. - Так вы, стало быть, нашего поля ягода! Пять по рисованию! Скажите, пожалуйста! И кто же это там, в вашей гимназии, такой щедрый на пятерки по рисованию? Сам-то он художник?

- Разумеется, - а то кто же?

Она даже как будто обиделась, а он, поминутно взглядывая на нее и действуя карандашом, приговаривал:

- Вот это самое и называется в просторечьи: "Не знаешь, где найдешь, где потеряешь"... Или как многие добавляют в таких случаях: "На ловца и зверь бежит"... Впрочем, насчет зверя, чтобы он непременно на ловца бежал, я сильно сомневаюсь, а вот "рыбак рыбака видит издалека", это к данному случаю гораздо больше подходит...

Когда рисунок он окончил, она вполне непринужденно выхватила у него из рук альбомчик, пригляделась к рисунку и сказала непосредственно:

- Здорово!.. Знаете ли, я себя узнаю, а тем более всякий, кто меня знает, узнал бы с первого взгляда!

И тут же, не посмотрев даже всех других зарисовок в альбоме, - что его очень удивило, - потянулась за его карандашом, говоря:

- Давайте-ка я теперь вас!.. Ну, вас с такой шевелюрой нарисовать очень легко! Только вы, смотрите, не шевелитесь!

- Замру, как соляной столб! - отозвался на это он по-деловому. И действительно замер, наблюдая все ее движения, как могут наблюдать только художники.

Она же прищуривалась, "заостряя" глаза, когда на него взглядывала, и плотно сжимала губы, когда действовала карандашом, из чего он вывел тогда, что именно так, а не как-нибудь иначе, рисовал с натуры ее учитель рисования. Поэтому он и спросил тогда:

- Старичок он у вас, должно быть?

- Кто это "он"? - не поняла она.

- Да этот самый, - ваш учитель.

- А вы почем знаете?

- По вашим приемам.

- Угу... Конечно, постарше вас.

- Никаких картин не писал, разумеется?

- Не знаю.

- А как ваше отчество?

- Ого, опять отчество? Я вам сказала, что я просто Варя.

- Варя так Варя... Мне же легче вас звать.

- Только не разговаривайте!

- Молчу, как пенек.

Впрочем, не прошло и минуты, как она разрешила ему говорить, спросила:

- А ваше как имя-отчество?

Он сказал и добавил:

- Так меня и зовите - Алексей Фомич: я привык, чтобы меня так звали, полностью.

- Вы еще, пожалуй, скажете, что вы известный?

- Да, вот именно, - известный, - подтвердил он.

- Это другое дело.

Она поглядела пристально на него, потом на свой рисунок, пожала плечами, несколько выпятив при этом губы, и, подавая ему альбомчик, сказала даже как бы виноватым тоном:

- Это все, на что я способна, Алексей Фомич!

Он только скользнул глазами по ее рисунку и тоже пожал плечами.

- Пять по рисованию вам ставили? Не верю, простите! Покажите-ка мне ваш дневник!

- Что? Очень плохо? - забеспокоилась она. - А вы бы сколько поставили?

- Двойку.

- Разумеется, если вы известный художник...

- Вот тебе на! "Если вы известный художник"! - передразнил ее он.

Но тут же, чтобы загладить это, вырвавшееся невольно, добавил: