Походило на то, что здесь давным-давно уже никто не жил, а рачительные соседи разнесли всю имевшуюся провизию по своим хозяйствам, дабы и добро не пропадало, и дурные запахи вместе с гнилью не появились. Что ж, своего эти заботливые люди добились: в комнатах не пахло ничем. Или, наоборот, пахло ничем, что в общем-то одно и то же. Однако в доме все же присутствовало нечто дававшее даже не надежду, а твердую уверенность: кормить меня будут. Нечто было большим, расползшимся в стороны, как перебродившая опара, и ослепительно-белым.
Печь. Таких я не видел никогда в жизни, потому что в городе предпочитали согреваться жаровнями или жаркими объятиями, а если нет в избытке ни того ни другого, то теплом, поднимавшимся по дымоходам с нижних этажей – обиталища кухарей и прочей прислуги. Да и в родительском доме ничего подобного не было, разве что драконья пасть камина в главном зале, но в нее обильная дровяная пища попадала только по дарственным празднествам и важным для моей семьи дням. Кстати, о пище…
Осмотр кухни вверг мой желудок в уныние, но свежий после продолжительного сна взгляд заметил прорезь люка под половицами. Подпол? Несомненно. Там всегда прохладно и сухо, самое удобное место для хранения продовольствия. Впрочем, торжество наполняло меня недолго. Ровно до того момента, как я запалил свечу и спустился по чахлой лестнице вниз.
Да что они, совсем полоумные тут? Выметено чисто-чисто, ни мешка, ни окорока, ни колбасной ниточки! Мой предшественник постарался? Тогда с него станется. Но как давно он отсюда съехал? Совсем ведь не осталось запахов, ни наверху, ни внизу, – значит, проветривали. С другой стороны, сырости тоже не чувствуется, стало быть, открывали дом не по морозцу, а еще в теплое время, скажем, не позже середины осени. Что же получается? Место Смотрителя пустует уже так давно? И куда же, интересно, смотрели столичные Звенья? А может, должность не столь завидная, как кажется, когда слушаешь чужие россказни?
И все-таки чудо свершилось. Как раз такое, что мне и полагалось. Маленькое, засохшее, спрятавшееся в самом темном углу подпола. Горшочек с парой ложек засахарившегося меда на дне. Впрочем, в моем нынешнем состоянии что-то сладкое, а особенно разведенное в воде, было предпочтительнее всего прочего.
Вода, слава Божу, присутствовала в избытке. Рядом с одной из кухонных стен, той, что выходила на улицу, а не в дом, из пола каменным полураскрывшимся бутоном вырастала чаша, вызывающая в памяти картинки столичных питьевых фонтанчиков, но куда более глубокая и широкая, да к тому же наполнявшаяся каким-то иным образом, нежели летняя отрада городских гуляк.
Поверхность воды, чуть желтоватой, но не мутной, а скорее золотистой, стояла на один палец ниже края чаши и, когда я наполнил глиняную кружку, сначала опустилась, но вскоре вновь вернулась в прежние границы. Должно быть, подножие чаши было соединено с неким источником, да так ловко, что питьевые припасы никогда не иссякали. Впрочем, эта странность, пока не нашедшая объяснения, занимала меня меньше, чем другие, расставшиеся с завесой тайны.
Я подвинул один из табуретов к кухонной полке, заменяющей стол, уселся и, пока настойчиво помешивал сладкое питье, чтобы до конца растворить медовые крошки, невольно начал перебирать в мыслях воспоминания о прошедшем вечере, заставившем сделать несколько неприятных выводов.
Во-первых, следовало дать поправку на местные меры расстояний. Легкомысленное «рукой подать» означало почти полудневное путешествие сначала на телеге, а потом пешком по проезжей, но оттого и не слишком ровной дороге. Хотя, к слову сказать, и чрезмерно разбитой она не была: судя по следам колес, здесь за день можно было встретить пару телег, не больше. Но после зимы подсыпкой и прочими премудростями, видно, никто еще не занимался, а потому каждый кусочек причудливо извивающейся колеи был заполнен водой. В конце концов пришлось сойти на обочину, что и уберегло меня от купания в холодной жидкой грязи, когда остатки зелий мастеров Цепи одушевления дружно покинули мое тело.
А это будет как раз «во-вторых». Ни одна сволочь ведь не предупредила, нарочно или неумышленно! Шутники Боженковы… Только мне было не до смеха, когда на очередном шаге все мышцы вдруг превратились в текучий кисель, и я безвольно осел на усыпанную мелкими камешками землю. Потом все ощущения вообще пропали, словно ни рук, ни ног, ни всего прочего у меня больше не было. Правда, вместе с тем не было и боли, хоть за это спасибо. Я лежал, глядя в серое небо, постепенно заволакивающееся туманной дымкой, ждал развязки, хоть какой-нибудь, и… думал, потому что ничего другого делать все равно не мог. Думал в основном нецензурно.
Да, и о смерти тоже приходила мысль. Но здравый смысл сразу заявил: не было никакой надобности отправлять меня умирать за тридевять земель. А золотозвенник не мог не знать, как я буду себя чувствовать в минуты окончательного прощания со… службой. Зато теперь мне хорошо известно, что такое дарственная служба на самом деле! Огромные и безжалостные жернова, перемалывающие любого попавшего в них человека. Жернова, выжимающие из тебя все соки. А оставшийся жмых, ни на что уже не годный, попросту выбрасывается вон. И тут уж можно лишь молиться и надеяться на милость кого-то, кто тебя подберет. Разумеется, подберет не из чувства сострадания и человеколюбия, а чтобы выжать последнюю капельку того, что в тебе осталось.
Лежал я, наверное, около часа или больше, пока легким покалыванием ощущения не начали возвращаться вместе с холодом и ноющей болью в тех участках плоти, которым довелось при падении повстречаться с особенно острыми камешками. А раз на жизнь ничто более не покушалось, захотелось поскорее разогреться и разогнать застоявшуюся кровь по венам, но первый же тренировочный перекат, один из самых простых, памятный еще по начальному году обучения, убедительно показал: о прошлом следует забыть, и как можно быстрее. Вернее, о победах прошлого, потому что сами по себе движения я мог повторить и теперь. Только совсем в другом ритме.
Нет, обиды не было. Собственно говоря, не было времени обижаться, ведь следовало поскорее привыкать к новому тону беседы с миром и собственным телом. Вот за что можно было искренне поблагодарить наставников, так это за науку «Вхождения в обстоятельства», одну из немногих, казавшуюся в годы обучения особенно скучной, зато, как выяснилось, намертво впечатавшуюся в мою память.
Можно сделать шаг такой, а можно и эдакий, но тогда связки напрягутся сильнее, стало быть, и сил на движение потратится с ненужным избытком.
Можно прогнуться меньше, можно прогнуться больше, но, как только точка, на которую вес тела давит сильнее всего, перемещается вон за ту вполне уловимую границу, с равновесием можно попрощаться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});