– Что ж, посмотрим, как это у вас получается, – согласилась Мод.
Когда подруга исчезла за дверью вагона-конюшни, губы Глорианы тронула улыбка, и она повернулась лицом к улице.
На протяжении всего разговора с Мод она чувствовала слабое покалывание в шее и легкую дрожь в руках. Ее мать называла эти ощущения проявлением актерского инстинкта и говорила, что они предупреждают выступающего перед публикой о том, что кто-то из зрителей сосредоточивает внимание не на том, на чем следует, и не тогда, когда нужно. Глориана понимала, что за нею внимательно следили.
Это подтвердилось, когда она, повернувшись, увидела горожан. Толпа хоть и отступила, как потребовал шериф Оуэне, но не слишком далеко. Кое-кто из мужчин стоял, облокотившись на коновязи. Другие делали вид, что поправляли сбрую и седла, поглядывая на нее поверх лошадиных спин. Несколько женщин прогуливались по тротуарам, другие толклись в дверях домов, выглядывая из-за дверных косяков.
Взгляд Глорианы скользнул по фасадам домов. Вдоль Майн-стрит к северу уходили вывески кузницы Армбрастера и платной конюшни Брауна и Киндера, а к югу протянулась вереница беспорядочно расположившихся баров, которых здесь было гораздо больше, чем мог бы себе позволить любой добропорядочный городок.
В самом конце улицы стояло серовато-коричневое строение, заявлявшее о себе как банк Коконино. Ощупав карман, Глориана услышала знакомый шорох бумаги, копию телеграммы, той самой, которую прочла, по ее словам, не в меру любопытная Хенни Лаудон. Глориана подумала, что сугубо приземленное содержание бумаги могло бы показаться скучным до слез любому человеку, сующему нос в чужие дела, – телеграмма касалась перевода денег в банк Коконино с ее флоридского счета. Но чтобы получить эти деньги и закупить все, что им было необходимо для поездки в Плезент-Вэлли, ей предстояло иметь дело чуть ли не с каждым из этих простаков – горожан Холбрука.
Созерцавшие ее люди были любопытны, однако недоверчивы и скорее враждебны, нежели осторожны.
Все затаенные надежды Глорианы отступили перед хмурым обликом негостеприимного города. Но чего она ожидала? Что Холбрук встретит ее с распростертыми объятиями и объявит своей почетной гражданкой. Это было бы неплохо, подумала Глори, но что, ее ли нет? Впрочем, она и сама никогда не захотела бы назвать глухой, пыльный городишко своим. Она же просто увяла бы в таком захолустье, превратилась бы в криворотую тетку наподобие Хенни Лаудон.
«А вы займитесь делами», – сказал ей Данте, словно не сомневался в ее способности договориться со всеми этими враждебно настроенными людьми.
Глубоко вздохнув и подняв подбородок на полдюйма, что придавало ей самоуверенный вид – по крайней мере, когда она смотрелась в зеркало, – Глориана зашагала вперед.
Солнце яростно припекало эту необычную землю Аризоны. Данте давно сбросил и свою каску, и стальной нагрудник. Ему казалось странным, что кто-то, кроме рожденных в пустыне неверных, мог жить в этом краю, где пересохшая песчаная земля пышет жаром и где мгновенно сгорают листья любого растения, осмеливающегося проклюнуться через заскорузлую корку.
Будь проклят Джон Ди, загнавший его в страну с такой скверной погодой! Данте старался вызвать в себе воспоминания о ласковом итальянском солнце и холодных горных бризах, глядя сощуренными глазами на дрожавший от знойного воздуха пейзаж и нацеливая пистолет на мишень – очередная стеклянная бутылка разлеталась вдребезги, пополняя осколками уже изрядную кучу битого стекла, накопившегося от предыдущих попаданий.
– Вы прирожденный стрелок, – говорил шериф Оуэне, поощрительно похлопывая Данте по плечу. —
Если вы со своей маленькой леди купите пару таких кольтов, как этот, вам будет не о чем беспокоиться.
Из-за его спины донеслось спокойное возражение:
– Мы не будем покупать никакого оружия. Данте обернулся на это замечание Глорианы. Его охватил прилив гордости, когда он понял, что она наверняка была свидетелем его мастерского владения кольтом, и он с трудом подавил желание снова продемонстрировать свои достижения, разнеся последнюю бутылку, – остававшуюся на слеге изгороди.
– Все ли улажено с делами, Глориана?
– Боюсь, что у меня плохие новости для тебя, Данте, – уклонилась от ответа Глориана.
– Простите меня, – перебил Оуэне, – но будь я проклят, если забуду об одном важном деле. Отнесите пистолет ко мне в офис, когда закончите тренировку. – Шериф Оуэне, словно извиняясь, пожал плечами, кивнул Глориане и широким шагом направился к городку, оставив Данте и Глориану одних.
Данте смотрел на нее изучающим взглядом, отмечая про себя малейшее изменение в ее облике. Он решил, что во всем виновата изнурительная жара. Ему показалось, что ее нежная кожа неестественно бледна. Он был мало знаком с переменчивостью ее настроения, и все же тонкая линия ее губ и подозрительно яркий блеск глаз побудили Данте крепко обнять ее. Но в следующий момент чуткое сердце подсказало ему другое – объятие в эту минуту разрушило бы ее зыбкий покой.
И он просто заметил:
– Мы должны купить оружие. Шериф Оуэне подтверждает все самое худшее из того, что мы уже слышали. Мы едем навстречу опасности.
– Мы не едем в Плезент-Вэлли. – Глориана смотрела на кучу стекла, и ее голос показался Данте таким же невыразительным и лишенным жизни, как эти сверкавшие осколки. – Я передумала. Ты можешь вернуться к своим делам. Найди себе другую работу. Мне не понадобится телохранитель.
Данте понял, что ему не видать зеркала как своих ушей, если он не останется рядом с Глорианой, но промолчал. Он был совершенно уверен в том, что любая попытка разубедить ее лишь укрепила бы Глориану в ее решении.
И в то же время ему хотелось, чтобы эти дивные глаза цвета морской волны посмотрели на него и она заговорила с ним не как с надоедливым поденщиком, в чьих услугах больше не нуждаются, а как с человеком, достойным уважения и доверия. Она же все смотрела и смотрела на груду стеклянных осколков, однако в ее глазах не было ни малейшего намека на завороженность, ни тени сожаления, что все ее планы рухнули.
Тогда он попробовал отвлечь Глориану. Надо сказать, что он пользовался этим приемом в отношении самого себя, когда был моложе и не верил в собственные возможности. Он вспомнил, как уставился на стебли густой травы, в зарослях которой он оказался, когда на каком-то турнире его впервые сбросили с лошади. Он пересчитывал эти стебли снова и снова, моля Бога о том, чтобы исходившая язвительными насмешками, поддразнивавшая его толпа устала от этой забавы и потеряла к нему интерес, прежде чем он поднимется перед нею на ноги. Именно смятение и поражение подсказали ему такой способ самозащиты. Что стряслось с Глорианой за этот последний час, пока его не было рядом?