Она снова утратила свой редкостный, блистательный, цветущий вид. Словно на ней осела перемешанная жарой пыль, затмив блеск ее волос и стерев сияние кожи. Данте внезапно показалось, что он уже не сможет ничего сделать для того, чтобы ее глаза снова засветились.
– Вот и прекрасно, – проговорил он, пристально глядя на Глориану. – И теперь ты можешь вручить мне зеркало в качестве возмещения.
– Ты ничего не сделал, чтобы его заработать.
– Но я по-прежнему готов все сделать. Ты односторонне расторгаешь договор, лишая меня этой возможности.
– У нас нет никакого контракта. Мы не подписывали никаких бумаг.
– Там, откуда я родом, слово, данное человеком, связывает его больше, чем любая подпись на тонком листке бумаги, который можно просто скомкать и втоптать в грязь.
– Что ж, похоже, ты не остановишься ни перед чем, чтобы заставить меня отдать тебе зеркало. – Данте вспыхнул при напоминании о том, что он изменил своему слову. – Если тебе не нравится то, как мы ведем здесь дела, может быть, тебе следовало бы вернуться туда, откуда ты явился. Что до меня, то я была бы рада твоему отъезду.
Глориана отвернулась от него и решительно зашагала прочь. В глазах у Данте померкло, и он задышал быстро и жестко, словно задохнувшись. Он пытался понять, почему дышал, как связанный олень, и почему боль стрелой впивалась в сердце. Это от солнца, подумал он. Да, наверняка от солнца, его тело не привыкло к такой жаре. А может быть, он со всей остротой понял, что не может вернуться домой без зеркала? Или одно, или другое. Остальное он рассматривать отказывался наотрез. Он не допускал того, что именно ее неприязнь была как-то связана с доселе незнакомой болью, вцепившейся в его сердце.
– Или ты забыла о том, – проревел он ей вслед, – что твои собственные губы назвали меня суженым перед всеми жителями городка?
Шаги Глорианы замедлились, и она остановилась. С каким-то злым шелестом она отвела в сторону свои юбки и взглянула на землю, но даже с того места, где он стоял, Данте было видно, что не рытвины на дороге заставили ее остановиться. Ничто не мешало ей шагать дальше, кроме брошенного им упрека.
Не помня себя, Данте устремился к Глориане, а когда оказался рядом с нею, обнаружил, что вообще не мог думать ни о чем. Грудь Глорианы вздымалась, как и его собственная, как бы стараясь побольше вместить раскаленного воздуха. Ее полураскрытые губы влажно блестели. Его с ума сводил кончик ее языка, облизывавший губы, добавляя им влаги, обещавшей утолить любую мужскую жажду, если только он осмелится принять ее подарок. Знойный ветерок, дразнивший их отсутствием свежести, заставлял ее кожу мерцать подобно тонкому фарфору и играл локоном ее золотисто-рыжих волос, заставляя его виться по лицу Данте. Под жарким солнцем от Глорианы исходил тонкий аромат, от которого у Данте голова пошла кругом, и он из последних сил боролся с пожиравшей его страстью.
– Я назвала тебя своим женихом только для того, чтобы тебя защитить, – ответила Глориана. – Ничего другого за этим не стояло.
– За твоими словами никогда ничего не стоит?
– Уж не хочешь ли ты обвинить меня во лжи?
– Я кое-что напомню, а потом ты сможешь хоть что-то мне объяснить. Ты обещала мне зеркало в уплату за службу в качестве твоего защитника, а теперь лишаешь меня возможности его заработать. Ты опорочила мою национальность и объявила во всеуслышание мою профессию, которой, как тебе известно, у меня нет. Ты назвала меня своим нареченным, а теперь заявляешь, что это не имело никакого значения. Ты приказала банкиру перевести деньги, а потом распорядилась отменить эту операцию.
– Я же сказала тебе, что так заканчиваются все телеграммы!
– Так говоришь ты, – с сомнением ответил Данте, – но самое отвратительное то, что ты сделала трогательное заявление, убедившее меня согласиться рискнуть своей жизнью, сопровождая тебя к твоему ранчо, а теперь говоришь, что передумала и что все это вообще ничего не значит.
– Да, это ничего не значит. – Глориана плотно сжала губы, полная решимости не проронить больше ни единого слова. – Я просто передумала. Все это глупости.
– Я не верю тебе. – При этих словах она едва не задохнулась от возмущения, которое показалось Данте не совсем искренним. – Мне известно, что значит для незаконнорожденного быть признанным отцом, который ранее пренебрежительно относился к незаконному отпрыску. Даже человек, привыкший к отсутствию интереса со стороны родного отца, не способен отказаться от такого признания. Так скажи мне, Глориана, конечно, если все это не ложь, чем можно объяснить такое противоречие между твоими словами и поступками?
– Я не лгунья.
– Значит, просто сочиняешь небылицы.
– Почему я обязательно должна быть кем-то? Почему я не могу просто… – Глориана повернулась к нему спиной, и он вдруг услышал шепот отчаяния: – Почему я не могу просто… испытывать страх?
Данте опять пронзила мучительная боль, на этот раз до самых сокровенных глубин его души. В тот же миг он обнял ее за плечи, поддаваясь порыву, в котором слились все оттенки чувств. Она не отпрянула от него, а наоборот, правда, едва ощутимо, прикоснулась к нему спиной. Тело Глорианы прильнуло к нему с таким трепетом, какого он не знал ни с одной другой женщиной. Данте крепче прижал ее к своей груди и, опершись подбородком на голову Глорианы, закрыл глаза, удивляясь тому, что она не вырвалась из его рук.
Ее аромат, ее мягкое касание, ее живое тепло вызывали боль страстного желания в его чреслах и дрожь в ногах. Средоточие его мужской силы наливалось жаждой тепла ее плоти, беспомощно прижимаясь к проклятому турнюру. Возможно, ему следовало быть благодарным этой детали ее платья, потому что он чувствовал в себе такую тяжесть и твердость, которую она могла бы объяснить только тем, что его каска и нагрудник расплавились, стекли вниз и застыли в бриджах могучим слитком.
– Что тебя пугает, Глориана? – Все тело Данте набухло, и даже его шепот словно загустел.
– Ты.
Пораженный, он отпрянул от Глорианы. Она искоса посмотрела на него через плечо, и он на миг увидел ее порозовевшую щеку. Он подумал о том, где еще на ее теле могла бы выступить эта краска смущения, но тут же волевым усилием заставил себя думать о другом, чтобы не дать своему возбужденному мужскому началу взять верх и не прижать ее снова в порыве страсти к своему огрубевшему телу, на этот раз лицом к лицу, чувствуя всей кожей ее грудь, и не вкусить этих сочных и сладких, таких многообещающих губ.
– Ты должна знать, что я никогда не причиню тебе вреда.
– Я… я это знаю. – Она смотрела на него в полном смятении, словно удивляясь собственным словам. – Но ты делаешь со мной такие ужасные вещи…