чесноком…
— А папа во сколько вернется? — перебила его Лидочка. Про еду механик мог говорить бесконечно. — Рейс сложный у него?
— Да нет. — Михалыч помотал головой. — Туда-обратно. В райцентр и назад. Туда с пассажирами полетел. У Семеныча, который Виктор, а не Степан, ну, ты поняла, так вот, у Виктор Семеныча что-то сердце забарахлило, а наши-то лекари разобраться не могут, вот и отправили его на обследование. Сердце — это ж мотор в организме, ты понимаешь, без него никак. И без Семеныча нам никак. Хороший мужик. Вот твой папка и повез его в больницу. А с ним еще две бабехи присоседились, те тоже к доктору, ну, и главбух наша с фабрики. Эта вроде как по делам, говорит, командировка у ней. Не знаю, что там за командировка, но нарядилась, как с картинки. Небось, завелся у ней кто. На свиданку помчалась. А чего ей, баба незамужняя…
— Так папа их там ждать будет? И потом обратно привезет? Вечером?
— Не, обратно он пустым. То есть как пустым — без пассажиров. А так-то почту захватит, корреспонденцию, значит, и удобрения там какие-то агроном наш заказывал. Тоже дело. Ну, чего ты губы-то надула?
— Да не знаю, тут мне его подождать или домой идти.
— Что мне тебе сказать, Лидок? Мне-то, конечно, с тобой тут веселей сидеть, да и из сумки у тебя вкусно пахнет. Но как мамка твоя осерчает на тебя, что опоздала, а потом автоматом и папке твоему достанется — надо оно вам?
— Не надо, — согласилась она. — Побегу тогда, Семен Михалыч. А котлеты вам оставлю, угощайтесь! И папе скажите, как прилетит, чтобы скорее домой шел, мы его ждем, мама мясо приготовила, с подливкой.
— Про мясо с подливой я уж точно не забуду! Беги, Лидок, папка скоро твой вернется. Он же у нас ас! И виртуоз! О как.
Она помахала усатому механику и помчалась домой.
Мама, к счастью, вовсе не злилась, а была в прекрасном настроении — Мишенька спал в коляске во дворе, в беседке, заплетенной виноградом, а мама готовила на кухне и даже не накричала на Лиду, что так долго просидела на аэродроме. Та кинулась помогать ей с готовкой, а про себя все думала, что напишет сегодня Лене в письме. Потом к ним заглянула соседка одолжить мясорубку да заболталась почти на час, потом проснулся Мишенька, они и не заметили, как день покатился к закату. Обычный день с домашними хлопотами, ничего особенного. Только вот когда Лидочка проверяла в очередной раз жаркое и пироги в духовке, вдалеке как будто что-то грохнуло. Она глянула в окно — все по-прежнему, облака на небе, цветы в палисаднике.
— Наверное, опять газовый баллон у кого-то, — сказала мама. — Как в тот раз у Якушевых. Что за народ? Выпьют и начинают баллоны менять. Господи, хоть бы никто не покалечился. Вот дурни-то.
Вечерело, стало смеркаться, а папы все не было. Лидочка боялась, что у мамы сейчас испортится настроение, и тогда все пропало — она запросто могла выбросить еду на помойку или отдать поросятам, а потом закатить папе скандал. Скандала Лидочке совсем не хотелось. Она пошла к себе в комнату проверить вещи, которые собрала для Москвы, ей вдруг показалось, что она забыла шерстяную юбку, а осенью она очень пригодилась бы ей ходить на занятия. Юбка, конечно, была в чемодане, лежала на самом дне. И там же Ленина перчатка. Лидочка прижала ее к лицу и вдохнула запах. Потом положила обратно в чемодан и вышла во двор, а потом за ворота, посмотреть, не идет ли папа. Что-то он сильно задерживался.
Она постояла минут пять, на улице никого не было, все как раз разошлись по домам, загнали со двора детей, уселись ужинать. Она посмотрела, как дрожат на ветру листья на старых тополях, опять подумала про Леню, улыбнулась и уже собиралась зайти во двор, как вдруг увидела, что со стороны аэродрома кто-то бежит. Кто-то полный, грузный, он бежал, припадая на ногу, прихрамывал и махал ей одной рукой, а второй то и дело вытирал лицо. Она сначала не поняла, кто это, а потом вообще перестала понимать, слышать, видеть и дышать. Когда она вспоминала тот день, то каждый раз сомневалась, был ли он на самом деле или она просто провалилась в бесконечно глубокую черную дыру. Человек подбежал ближе, и она разглядела, что это Михалыч, но с ним что-то было не так, и она даже хотела пошутить, но тут увидела, что он плачет, и вдруг инстинктивно сделала шаг назад. Она не знала, в тот ли момент обо всем догадалась, или когда прочла по его губам слово, которое он повторял: «Беда. Беда». Тогда она резко развернулась и кинулась во двор, чтобы убежать, как маленькая, убежать от этого слова, от всего, что будет потом. А потом она почти ничего не помнила, только то, как кричала мама и кидалась на людей, которых у них во дворе вдруг оказалось так много, очень много…
Папин самолет упал совсем недалеко, на огромном картофельном поле за лесом, почти у реки, рядом не было домов, рядом вообще ничего не было, никто не пострадал. Папа погиб. И все переменилось навсегда.
Следующие два дня Лида почти не помнила. Все время нужно было что-то делать, ей что-то говорили, куда-то звали, но она сидела на табуретке, на той самой, где в то утро сидел папа, и смотрела в окно. Она ждала, что он придет. По дому ходили какие-то женщины в черных платках, а мама все время давала указания, все время командовала, что кому делать, она не проронила ни слезинки, говорила очень громко и вела себя так, будто собирала папу в командировку или в долгий рейс:
— Так, лучше вон тот костюм взять, он хороший, ему идет сильно. Нет, в форме не надо. Зачем ему в форме лежать? Рубашку, Таня, слышишь, рубашку ему надо голубую, но и белую тоже возьмите. На всякий случай. Галстук? Точно, галстук надо… Где галстуки-то все у него? Сто раз говорила, взял — повесь обратно, что за человек такой… Ага, вот галстуки. Да, лучше этот, с полоской, это я ему покупала. Поехала тогда в город, а там в универмаге большом на площади как раз нашла галстук вот этот, слышишь, Таня?
Мать говорила и говорила, не останавливаясь, как радио. Никакой Тани рядом с ней не было. Лида не знала, к кому она обращается, она смотрела на нее как сквозь огромную линзу, как