Ни на минуту.
— Ну как же так… — вздохнул он, скривившись как будто от боли.
— Просто, понимаешь, Мишеньку нужно послезавтра вести на прививку, а у папы как раз важный рейс, его никак не отменить, и заменить его некому.
— А мама твоя что, не может одна сходить с ребенком к доктору?
— Да может, конечно, но просто он всегда так температурит от прививок, и она очень меня попросила с ними побыть. Боится с ним одна оставаться, мало ли что. Понимаешь?
— Честно? Нет, не понимаю! Я тебе уже сказал, что это… это как… кукольный театр какой-то! Ты же взрослый человек, Лида!
— Ну, да… Но, с другой стороны, она ведь меня отпускает в Москву! Учиться! Ты представляешь, каково это для нее? Я же раньше вообще никогда никуда не уезжала. А теперь — сразу в Москву. И она отпустила. А тут всего-то маленькая просьба — помочь с Мишенькой. Ну? В последний раз. Пожалуйста? Когда я потом их еще увижу? Мишка уже подрастет совсем! Я же теперь только на каникулы приеду! После сессии.
Он вздохнул.
— Ладно. — Подхватил сумку и забросил ее за плечо. — Все понятно с твоей мамой и с Мишенькой.
— Я прилечу! Через пять дней! В субботу! В эту субботу! Да вот же билет!
— Хорошо, ладно. — Он отмахнулся от нее с сердитым видом, хотя на самом деле не мог на нее сердиться. — Я пошел, как бы автобус не пропустить.
Она подхватила его под руку и пошла рядом с ним. А потом вдруг остановилась.
— Стой! — крикнула она.
— Что опять?
— Оставь мне что-нибудь!
— Что?
— Оставь мне что-нибудь! Ну, Леня! Чтобы у меня было что-то твое. На память. Какую-нибудь вещь, не важно.
— Лида, на какую память, если ты клянешься прилететь в субботу?
— Я прилечу! Но ведь это же целых пять длиннющих дней без тебя! Ну, дай мне что-нибудь!
Он замешкался, пошарил в карманах, но там нашелся только помятый и не слишком чистый носовой платок. Тогда он расстегнул сумку.
Прямо сверху, под «молнией» лежали перчатки. Он так и не добился у тетушек, где они смогли их раздобыть, но перчатки были знатные! Югославские, замшевые, а внутри мех. Никогда в жизни Леня не видел таких перчаток, это были роскошные, шикарные перчатки, в них можно было щеголять по Калининскому проспекту, а можно было запросто уехать в экспедицию на Северный полюс. Им не было цены, этим перчаткам! Но сейчас он об этом не думал, а просто взял и протянул одну Лидочке — и она тут же расплакалась.
— Вот, — всхлипнула она. — Теперь они тоже будут скучать друг без друга. Как мы с тобой. До самой субботы!
Она проводила его до автобуса, прижимала к стеклу руку, а он — с другой стороны — свою.
— Ты же меня встретишь? — крикнула она ему в тысячный раз, и он кивнул. — Ты же записал номер рейса?
— Я запомнил, — крикнул он в ответ, а потом все-таки не выдержал, выбежал из автобуса, кинулся к ней и поцеловал. В первый раз. По-настоящему. В губы. И ему было наплевать, что на глазах у всех.
— До субботы, — тихо сказала она.
— До субботы, — отозвался он ее эхом.
— Только встреть меня обязательно!
— Лидочка… Ну конечно, я тебя встречу.
— Только не забудь! Потому что я же обязательно прилечу! Я обещаю. Я даю тебе слово.
Она не прилетела. Ни в эту субботу, ни в следующую. Он ездил встречать ее каждую неделю. Почти пятьдесят лет.
Николай. Сейчас
Николай собирал вещи. И с одной стороны, пребывал в радостном возбуждении оттого, что ему предстояло путешествие с лучшим другом и настоящий отдых, когда он выключит телефон, вдохнет спокойно, и никто не станет отвлекать и дергать его каждую минуту, но с другой стороны, был в некоторой рассеянности оттого, что не очень хорошо понимал, а что, собственно, брать с собой. Какую одежду? Конечно, они с Тамарочкой ездили на курорты и за границу, но ему казалось, что это совсем не то, сейчас ему не хотелось никаких костюмов, даже льняных (он, кстати, терпеть их не мог за вечно измятый вид, но Тамаре они нравились, и ему приходилось их носить), не хотелось галстуков и непременных закрытых туфель, без которых по вечерам не пускали в ресторан. Он предвкушал бесшабашный отпуск, именно бесшабашный, как будто им с Леней было не за семьдесят, а чуть за двадцать, ну ладно, от силы за тридцать, и как будто ехали они в какой-то развеселый стройотряд или собирались в поход. Ему хотелось носить шорты и расстегнутые рубашки с коротким рукавом, их когда-то почему-то называли «шведки», и он так и привык их называть, хоть дети и поднимали его на смех за старомодное слово. Ему хотелось обуваться в шлепанцы и теннисные туфли, кеды с резиновой подошвой, а не в удобные и практичные ортопедические сандалии. Правильности и практичности ему больше не хотелось. Да, он знал, что от плоской резиновой подошвы у него непременно заноют и разболятся суставы, о том, что кожу в его возрасте нужно особенно защищать от ультрафиолета, и про то, что два года назад у него был инфаркт, он тоже помнил. Но он собирался бросить вызов! Именно вызов своему, будь он неладен, старому организму. Это был его персональный бунт. Против возраста, против условностей, против «поберечься» и «помнить, что ты уже не мальчик». Когда он был мальчиком, ему было не до шалостей и не до праздных шатаний, так что теперь он имел полное право вести себя легкомысленно и, может быть, даже безответственно. Он заслужил. Хотя бы раз в жизни. Кто знал, сколько ее еще осталось.
Он вспомнил, что его легкая ветровка висит в шкафу в прихожей, и пошел забрать ее, чтобы бросить в чемодан. Нет, он не боялся, что его может продуть прохладным морским ветром или прострелить спину на сквозняке. Он собирался гулять по ночам, да, именно так! А на ночных променадах ветровка вполне могла пригодиться. Ему казалось, она его стройнит. Так говорила дочь, которая и подарила ему эту модную курточку.
Он прошел через холл, краем глаза заметив, что его жена стоит у окна на кухне с чашкой в руке, он быстро схватил ветровку и постарался проскользнуть назад незамеченным, но было поздно — она услышала его шаги и обернулась.
— Стой! — хрипло сказала она.
«Попался», — подумал он и про себя выругался.
— Ты не хочешь пожелать своей супруге доброго утра?
— С удовольствием пожелаю,