Юрия Каннабиха, рассказывавшей об эволюции психиатрических идей XIX века, о школах гипнотерапии и как на последнее слово в науке указывавшей на психоанализ. Осипов участвовал в номере обзором фрейдовского анализа, который имел продолжение в других номерах (об этих текстах Осипова Фрейд и писал Юнгу). Николай Вырубов выступил со статьей о «комбинированном гипно-аналитическом методе» лечения невроза тревоги, представлявшей собой одну из множества попыток русских психотерапевтов совместить психоанализ с гипнозом30.
Гипноз и влечение к власти
Популярность гипноза в России, а потом в Советском Союзе окажется выше, чем на Западе, и с ходом десятилетий эта разница будет лишь возрастать. Восхищаясь «изумительным искусством» своего французского коллеги Ипполита Бернхейма, Фрейд осуждал его гипнотический метод как «явную несправедливость и насилие». Отказ Фрейда от применения гипноза был стратегическим решением: «…история настоящего психоанализа начинается только с момента… отказа от гипноза»31. Только в 70-е годы среди терапевтов начнется оживление интереса к забытому искусству гипноза. В СССР же, наоборот, гипноз оставался единственным законным и широко практикуемым даже в самые мрачные годы методом психотерапии (см. гл. IX). Это понятно: гипноз очевидно схож с психологическими механизмами осуществления тоталитарной власти. Фрейд сравнивал власть вождя над толпой с властью гипнотизера над пациентом, а в конце 80-х годов один из лучших советских историков, Натан Эйдельман, пытался определить сущность сталинизма как массовый гипноз. Метафорой гипноза насыщены и многие воспоминания об этом времени – например, Надежды Мандельштам. Ориентация психотерапии на гипноз имела место и в нацистской Германии. Гипноз вновь стал волнующе популярен в СССР в начале и середине 80-х годов, в неопределенное и полное апокалиптических ожиданий время. Чем более паранойяльно общество, тем большее значение имеет в нем гипноз.
Впрочем, необычная популярность гипноза в России, как и многие другие советские традиции, была заложена гораздо раньше. Еще в 1910 году москвич Осип Фельцман, только что вернувшийся от Бернхейма и Дюбуа и порядком в них разочаровавшийся, писал: «В настоящее время мы переживаем психическую эпидемию, один из опасных симптомов которой есть чрезмерное увлечение гипнозом»32.
Мы знаем о жизни ранних русских психиатров-гипнотизеров из интересного своими подробностями источника – «Шума времени» Осипа Мандельштама33. Около 1905 года поэт дружил с сыном «известного петербургского врача, лечившего внушением», Бориса Синани (1851–1920). «Это была могучая по силе интеллектуального характера, переходящего в выразительную примитивность, семья». Поклонник Салтыкова-Щедрина, врач Глеба Успенского и друг Николая Михайловского, Синани был увлечен революционной политикой; он был «советником и наперсником тогдашних эсеровских цекистов». Что касается медицины, то «пациентов у него было немного, но он держал их в страхе, особенно пациенток».
Мандельштам не хуже психоаналитика ощущает двойственность Синани: «…как ярый рационалист, в силу рокового противоречия, он сам нуждался в авторитете и невольно чтил авторитеты и мучился этим». Доктор неотрывно читал «вредные ерундовые книги, исполненные мистики, истерии и всяческой патологии; он боролся с ними, разделывался, но не мог от них оторваться и возвращался к ним опять». Врагами его были все те же вечные русские «мистика, глупость, истерия и хамство»; а «ум был одновременно радостью, здоровьем, спортом и почти религией». Вместе с тем, вспоминает Мандельштам из далекого и многое узнавшего 1925 года, этот «жадный ум глотал скудную пищу: вечные споры с(оциал) – р(еволюционеров) и с(оциал) – д(емократов), роль личности в истории, пресловутая гармоническая личность Михайловского…» В этом ярком портрете воплотилось многое из того, что будет сопровождать русскую (и особенно петербургскую) психиатрию на протяжении следующих десятилетий, – рационализм в теории, гипноз в практике и зависимость от политического авторитета, актуального на текущий момент.
По словам Алексея Певницкого[8], «раньше мы лечили гипнозом… Главная особенность этого метода, как и лечения внушением, та, что врач не понимал, почему больной ему подчиняется»34. Увлеченный Фрейдом, Певницкий сравнивал его открытия в психотерапии с вкладом Пауля Эрлиха в фармакологию: сальварсан, первое эффективное средство против сифилиса, был свежей сенсацией, воплощавшей в себе силу знания. А гипноз для него – знахарство примитивными средствами, механизмы которых неясны науке. С годами московские аналитики воспринимали гипноз еще более критически. Методы Бернгейма, Шарко, Дюбуа казались архаическими по сравнению с глубокой интеллектуальной жизнью венских и цюрихских аналитиков.
От того примитивного решения проблемы власти и подчинения, которое предлагал своим любителям гипноз, московские психотерапевты склонялись к идеям Адлера, вводящим проблему «влечения к власти» внутрь психоаналитического понимания. За время издания журнала «Психотерапия» в нем прослеживается отчетливо возрастающее тяготение к Адлеру, очевидное с 1913 года. По крайней мере два постоянных автора журнала – И. А. Берштейн и Арон Залкинд – демонстрировали сознательный выбор «индивидуально-психологического анализа», а Каннабих и Вырубов, судя по приводимым ссылкам и терминологии, тоже симпатизировали Адлеру. За этим, вероятно, стояли и личные отношения. Журнал регулярно печатал отчеты жены Адлера, русской социалистки Раисы Тимофеевны Эпштейн, с заседаний «Ферейна свободного психоаналического исследования» – группы, отколовшейся в 1911 году от основного русла фрейдовского анализа.
Видимо, проблематика адлеровского «влечения к власти» была более созвучна интересам русских аналитиков, связанных с политическими и масонскими кругами, чем менее близкие задачам дня идеи Фрейда. Влияние Юнга, несмотря на его личные связи с рядом авторов журнала, почти незаметно; единственный пример – статьи Евгения Довбни по ассоциативному эксперименту, но и он следует здесь сциентистским, а не мистическим образцам Юнга.
Лучшими работами московских психоаналитиков руководили, однако, здравый смысл и клинический опыт, выходящие за пределы любой терапевтической школы. Певницкий, например, был одним из первых аналитиков, применявших анализ в лечении алкоголиков. Его статья по этому поводу36, опубликованная в 1912 году, могла бы без всякой правки быть помещена в любом русском психологическом журнале 80 лет спустя. Больше того, она вызвала бы те же реакции – тот же энтузиазм и те же возражения. Алкоголики – люди толпы, писал Певницкий. Психоанализ эффективен в ряде случаев, которые автор иллюстрирует несколькими историями болезни; но и после него алкоголик нуждается в «обществе, которое захватит его в свои руки». Нужны общества трезвости, вне их даже вылеченному анализом больному грозит возврат к алкоголизму. Статья, которую следовало бы перепечатывать из хрестоматии в хрестоматию, напрочь забыта вместе с ее автором.
История о садизме
10-е годы в России были временем максимального развития профессионального, клинического психоанализа. Но, как и десятилетие спустя (хотя и далеко не в такой степени), применение психоаналитических представлений в широком культурном обиходе – в искусстве, политике и т. д. – опережало их использование по прямому назначению, на аналитической кушетке. Николай Вырубов, например, в одной из своих статей, опубликованных им