его обвиняют в том, что он зарисовал военный объект и вообще является белоэмигрантом, предателем Родины. Он пытается оправдаться женой-немкой и чувствует бессмысленность любых оправданий. Подобно миллионам своих вполне нормальных соотечественников, оказавшихся в сходных обстоятельствах, он тщетно борется с парализующим чувством вины и страха. На четвертый день его освобождают, обязав ровно через три недели явиться со всеми его рисунками. У него начинается психоз, «как тогда, когда я ходил к доктору Брунсвик, но только тогда я чувствовал физический порок, а теперь моральный».
Понимая, что он может никогда не вернуться домой, ровно на 21-й день Панкеев является в советскую зону. Того офицера, который допрашивал его, нет в штабе, а больше Панкеев никому не нужен. Когда он рассказывал об этом Гардинер, то закончил вопросом, столь характерным для всей его истории: «Что вы об этом думаете, фрау Доктор? Это моя душевная болезнь заставила меня так серьезно отреагировать на этот инцидент?»57
Глава IV
Психоаналитическая активность до Первой мировой войны
Русские связи
Интерес Фрейда к России восходит к его детству и даже еще дальше. Его мать, с которой он был очень близок, родилась в местечке Броды в Северо-Восточной Галиции, недалеко от тогдашней русской границы. Часть своей молодости она провела в Одессе, где обосновались два ее брата. В 1883 году, когда Зигмунду было уже 27, его отец решил поправить запущенные финансовые дела, занявшись бизнесом в Одессе. Биограф характеризует эту поездку семидесятилетнего Якоба Фрейда в Россию как «внезапную надежду», которая, однако, не дала плодов.
Учитель Фрейда Жан Шарко лечил множество русских пациентов, среди них – членов царской семьи. Долгое время русские были для Фрейда символом богатства и, более того, реальным источником благосостояния. В 1898 году, когда Николай II издал свой Манифест мира, Фрейд заявил, что он давно подозревал у царя невроз навязчивых состояний с характерными для него нерешительностью и стремлением к совершенству. «Мы бы с ним могли помочь друг другу. Я бы поехал на год в Россию, вылечил бы его от невроза настолько, чтобы он не особенно страдал, но оставил бы ему как раз достаточно, чтобы он никогда не начал войну. После этого мы проводили бы конгрессы трижды в год, и только в Италии, и я бы мог вести всех своих пациентов бесплатно».
Вскоре и Фрейд будет иметь успех если не у царя, то у богатых русских пациентов. Когда знакомый нам русский студент, сын помещика-миллионера, представил ему свою любовницу, на которой собирался жениться, реакцией Фрейда было: «Она настоящая царица!» Панкеев не был исключением. Как в те ранние годы, так и позднее венские жители и вообще немцы составляли небольшую часть пациентов Фрейда. По словам Джонса, «большинство приезжало из Восточной Европы: России, Венгрии, Польши, Румынии и т. д.».
Даже в Париже Фрейд находил себе русское общество. Во время своей стажировки у Шарко в 1885–1886 годы он подружился с невропатологом Ливерием Даркшевичем (1858–1925). Они вместе ходили в собор Нотр-Дам, который Фрейд, по его словам, любил даже больше, чем невропатологию, вместе поклонялись Саре Бернар и вместе написали статью по анатомии слухового нерва. В письме своей невесте Фрейд так характеризовал Даркшевича: «Он привлек мое внимание меланхолическим видом, типичным для… малороссов. Я обнаружил в нем глубокого и тихого фанатика. Он чужд любым развлечениям, и его душа поглощена его родиной, религией и анатомией мозга. Главное его стремление – написать первую книгу по анатомии мозга на русском языке». Даркшевич осуществил эту мечту, опубликовав в 1904 году в Казани свой учебник невропатологии, который был переиздан в советское время. В 1889 году Даркшевич вернулся в Москву, а еще через пять лет стал профессором Казанского университета, где организовал клинику нервных болезней и первую в России лечебницу для алкоголиков. В своем «Курсе нервных болезней» он рекомендует применять «психоанализ по методу Фрейда» в некоторых случаях истерии. Позже, однако, Даркшевич довольно решительно выступал против фрейдовского подхода к патогенезу неврозов. Но вряд ли случайно, что именно в Казани возник самый мощный в русской провинции центр психоанализа. Даркшевич известен также тем, что, как сообщает Большая медицинская энциклопедия, «одним из первых указал на сифилитическую природу спинной сухотки». Он лечил Ленина и был организатором и первым ректором Высшей медицинской школы в Москве, в которой открыл, в частности, кафедру психологии.
Но подлинным воплощением России для Фрейда был, конечно, Достоевский, ассоциациями с которым были полны контакты Фрейда с русскими. Он читал Достоевского на протяжении десятилетий. Панкеев вспоминал, что один из аналитических сеансов, которые проводил с ним Фрейд перед Первой мировой войной, был посвящен интерпретации сна Раскольникова. Роман «Братья Карамазовы» Фрейд называл величайшим из когда-либо написанных. В 1926 году Фрейд опубликовал свой знаменитый очерк «Достоевский и отцеубийство», написанный им по предложению Макса Эйтингона в качестве предисловия к немецкому изданию «Братьев Карамазовых». Очерк о Достоевском свидетельствовал о знакомстве Фрейда не только с романами писателя, но и с литературой о нем и вообще с русской историей и политикой. Отношение Фрейда к Достоевскому, однако, было не менее сложным, чем отношения героев последнего – амбивалентные, как говорил Фрейд, и диалогические, как говорил Бахтин. В письме к Теодору Рейку Фрейд признавался, что «при всем моем восхищении Достоевским, его интенсивностью и совершенством я его не люблю. Это потому, что моя терпимость к патологическим случаям истощается во время анализа». Помимо Достоевского, Фрейд ценил и Дмитрия Мережковского, на которого не раз ссылался с одобрением; упоминал он и Льва Толстого.
Когда Фрейд открыл психический механизм, избирательно запрещающий осознание неприемлемого психического содержания, он назвал его цензурой, объясняя в одном письме 1897 года, что заимствовал это слово из русской жизни и что так называется «несовершенный инструмент царского режима, препятствующий проникновению чуждых западных идей». Под сильным и разнообразным русским влиянием была написана главная теоретическая работа позднего Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», в которой он предложил считать влечение к смерти столь же фундаментальной движущей силой человеческого поведения, как и влечение к жизни, любви и продолжению рода. Сама идея о влечении к смерти была задолго до этой работы Фрейда высказана русским психоаналитиком Сабиной Шпильрейн. Фрейд, конечно, не мог проигнорировать ее вклад, но сослался на него с понятной амбивалентностью. Более того, весьма вероятно, что эти размышления в целом ассоциировались у Фрейда с необычной фигурой Шпильрейн (см. гл. V), и это создавало дополнительные трудности в изложении новой доктрины. Во время работы над текстом