где меня обижают, стало таким, как мне нравится».
— Что бы ты ни сделала, я всегда буду на твоей стороне, — повторил я фразу, которую часто говорили в кино и которую вроде как хотят услышать жалующиеся женщины.
В кухню заглянула Наташка, которая нас слышала, и выпалила:
— А я — не буду! Тупость какая! Я думала, ты заболела! Волновалась, а тут… Тьфу! Пошли их и вали! Иначе — сожрут.
Мама протяжно всхлипнула, скривила рот полумесяцем и снова зарыдала. Наташка всплеснула руками и удалилась, издав то ли рык, то ли крик негодования.
— Я на работу идти боюсь, — шепотом пожаловалась мама. — Вызвали, предложили уволиться… или уволят. А может, забудут, а? — О, сколько надежды прозвучало в ее голосе!
— Не забудут. Подставят, уволят по статье. Например, потеряют ампулу морфина, которую ты сдашь после того, как уколешь ракового больного. Осудят за наркоторговлю. Оно тебе надо?
Судорожно вздохнув, мама приложила ладони к пылающим щекам и пролепетала:
— Куда я пойду?
— Посидишь дома, успокоишься. С бабушкой посоветуешься, а там решим. Сейчас ничего решать не надо.
— Как не надо⁈ А работа?
— Напишешь заявление по собственному…
— Не могу. Татьяна Паевская будет бороться.
— Она ж замуж в Германию собралась, и так, и эдак уйдет.
Паевская была склочной и хамоватой бабой, с которой все как с гуся вода. Бабища из разряда «выйду замуж за пожилого немца, отомщу за дедушку».
— Но я ее подведу! — рефлексировала мама.
— Мам, ну честно, не знаю, что тебе посоветовать.
Наташка снова издала вопль негодования. В кухню вошел Борис с первой законченной работой. Он решил начать с пейзажа, где на воде качались лебеди и листья в форме лебедей. Именно что качались, потому что от листьев разбегались круги, точно они только что упали, создавая иллюзию движения.
Небо чуть розоватое, как перед закатом, вода — розово-стальная гладь, пожар осенних листьев по берегам.
— Офигенно! — оценил я. — А второй рисунок готов? Чую, будешь конкурировать сам с собой, потому что это взрослые работы.
Мама на миг отвлеклась, ее лицо посветлело, а потом будто снова туча набежала. Утомившись буксовать в ее нерешительности, я крикнул:
— Борис, уроки на базу делать пойдем?
— Почему бы не здесь? — прошептала мама. — Совсем дома перестали бывать.
— Тут один стол, а в кухне неудобно, — ответил я. — К тому же там у нас — коллективный разум, если что, Илья поможет с математиков. Ты ж хотела, чтобы я был отличником? Хочу попробовать.
Я ушел в детскую, собирать учебники. Уже перед выходом обратился к маме:
— Позвони бабушке, спроси у нее совет, как быть. Она плохого не пожелает.
Мама кивнула. Мы с Борисом вышли из квартиры, на первом этаже я заглянул в почтовый ящик, но письма от толстяка не было. В том, что он напишет, я был уверен, ведь ему больше не с кем делиться. Бабушка у него из разряда тех, для кого главное, чтобы внук хорошо кушал, а друзей и даже приятелей, похоже, у Тимофея нет.
Топая на базу, я думал о Лидии, которая потеряла все — дом, ребенка, работу, возможно, родину, и сейчас ищет, к кому бы притулиться. Потом пришли мысли о стариках, которые вынуждены смотреть, как мы разрушаем то, что они строили и за что воевали. Целое поколение умрет на руинах, в обнимку со своими несбывшимися надеждами.
Зато вырастем мы, дети апокалипсиса, у которых нет веры ни во что, кроме себя. Поколение, вскормленное несбыточным и вспоенное спиртом «Рояль». Архитекторы, способные возводить только временное жилье. Могу ли я построить другой мир вокруг себя? Реальность в реальности? Чтобы мои близкие знали: есть те, кто схватит за руку за секунду до падения.
* * *
Во вторник мы шли на уроки, снова проштудировав весь материал и даже больше и подготовив каверзные вопросы для Барановой и дополнения к ее возможным ответам. Хочет войну? Она ее получит. Одного Янка не учла: мы уже не те, что в прошлом году. А так называемые гаммы — ненадежная свита, они переметнутся к более сильным, как только поймут, что это им выгоднее. И согласятся играть по другим правилам, тем более если никто не будет их обижать, что время от времени делала Баранова, и они ощутят поддержку.
Но передраться в начале года, выясняя, кто в стае вожак — нормально и естественно.
В этот раз на место встречи у шелковицы мы с Борисом пришли первыми. Наташка окончательно откололась от команды: дружба с младшими угрожала ее авторитету в классе, и, когда у нас проходила тренировка, у нее обычно была репетиция в театре.
Следом за нами пришли Гаечка с Алисой.
— Как дела? — спросил я больше у Гаечки, но ответила Алиса:
— Пацаны взрослые поглядывают странно. Шепчутся. Мне не по себе. — Девушка повела плечами.
— А мать как себя ведет? — поинтересовался я.
— Идеально. Ну, мужиков она по-прежнему любит, но домой не водит. Интересуется моей учебой, прикинь?
Вот она, сила внушения! Интересно, подействовало ли мое внушение на Чуму? Приходить к нему в больницу и проверять было легкомысленно.
— Тебя кто-то задевает? — уточнила Гаечка. — Кто-то что-то говорит?
— Нет. Но я чувствую такие вещи! — стояла на своем Алиса.
— Вот у меня с Карасихой все понятно, — с обреченностью сказала Гаечка и смолкла, когда подошли Илья и Ян, уставилась вдаль, сцепила пальцы так, что они посинели.
Она увидела идущую по дороге Карасиху в сопровождении Шипы, кудрявой, как овечка, и вечно замызганной оторвы Москвы. Карасиха тоже заметила врага, и когда проходила мимо нас, показала Гайке средний палец.
Воцарилось грозовое напряжение. Мне подумалось, что Сашка сдрейфит, отвернется, но она отзеркалила жест Карасихи.
— Как со свитой, так смелая, да? —