со мной Гаечка, может, и поделится, то в присутствии Ильи говорить не станет, постесняется. Но, открыв дверь, он сказал:
— Без обид, если я домой? Жрать хочу не по-детски. Может, вы тоже — ко мне?
Мы одновременно качнули головами.
Спустившись в подвал, Гаечка расположилась на диване, стала сосредоточенно ковыряться в сумке. Я подождал, когда стихнул шаги Ильи, и ответил на ее вопрос:
— Вернемся к тому, с чего я взял, что тебя пасут. Ты опаздываешь в школу, Алиса тогда проговорилась про Карасиху. Сейчас тоже домой идти не то что не хочешь — опасаешься, и это видно. Что у тебя с Карасихой? Обещаю молчать.
Упираться Гайка не стала:
— Она назвала меня чукчей, я ее — уе… убожеством. Она меня — жирной, я ее — корявой. Слово за слово, то да се, она грозилась набить мне морду, а я — ей. Ну и вот.
— Так набей, ты сможешь, — с уверенностью сказал я. — А если нет, то ее ты тоже здорово потреплешь, и в другой раз она подумает, стоит ли к тебе лезть.
— Она всегда ходит с толпой. Они грозились мне лицо порезать. Я боюсь. — Гаечка передернула плечами. — Парни за меня не впишутся, потому что девчонок бить плохо и все такое. Так что я одна, а их как минимум трое, и они вообще без башки.
В той реальности, помню, Гаечка как-то долго не приходила в школу, а когда появилась, под слоем пудры угадывался бледнеющий кровоподтек.
Подумалось, что можно бы через Карася выйти на Катьку и переговорить с ней, но так я подставлю Гаечку — это все равно, что родителей подписать.
— Вызови ее на дуэль, — предложил я. — Мы проследим, чтобы бой прошел честно. И за пределами школы.
Гаечка еще раз передернула плечами, посмотрела на меня с ужасом.
— Она боксом занимается года два!
— Ты не ее должна побить, а свой страх. И показать, что не боишься отребья. Иначе так и будешь бегать.
Гаечка тяжело вздохнула, я продолжил:
— Наедь на нее, когда мы рядом. Она придет на разборки, ты выкати претензии и вызови ее.
— Мне страшно, — жалобно проговорила она, искривив рот, словно хотела заплакать. — Но я сделаю это.
Домой я пришел в три дня. Наташка уже делала уроки, Борис рисовал. Мама гремела посудой на кухне, а потом принялась нарезать лук — точь-в-точь, как в первый день, когда я стал взрослым. Тогда она расстроилась из-за отца. А теперь что?
Войдя в кухню, я старательно не замечал ее красных глаз. Что же такое, черт побери⁈ Чтобы отвлечь ее, я отчитался об успехах в учебе и спросил, как у нее дела — просто из вежливости спросил, не рассчитывая на ответ.
Глава 14
Мы — сила!
Мама отложила нож, кивнула на стул — присаживайся, мол, и ее прорвало. Она воткнула нож в доску и выпалила:
— Гайде Синаверовна увольняется!
Так звали врача, с которой мама сидела на приеме. Я округлил глаза. Что угодно ожидал услышать, но только не это. Ну а почему нет? Если полжизни проводишь на работе, то коллектив невольно становится второй семьей, проникаешься проблемой каждого. А мама там работает почти двадцать лет, и с Гайде они отлично ладили.
— Почему? — спросил я, стараясь не выдать облегчения, ведь для мамы это настоящая утрата, ей нужно сочувствие.
— Из-за главврача. Она к Гайде придирается, подставила, вот. Типа та взятку взяла! Типа больной нажаловался, а Гайде ведь никогда! Она всех всегда примет и выслушает, и схему лечения подберет правильную. Ее все любили! А звезда должна быть одна. Единственный врач нормальный уходит от нас. Ненавижу!
На языке крутилось: «Это предсказуемо» — но я смолчал. Мама взрослая, пусть учится делать выводы и принимать решения. В глубине души я надеялся, что она наконец уволится из этого гнилого места и хотя бы перейдет в более адекватное. На то, что она станет мне помогать, я особо не рассчитывал, полагая, что вреда от нее будет больше, чем пользы.
— Мы с Паевской попытались подбить коллектив на забастовку, типа, если уйдет Гайде, то уйдем все мы, и нас сразу же сдали!
— Ну а чего ты хочешь? Сама же говорила, что по четвергам главврач принимает желающих настучать на коллег. И не ради выгоды доносят, а ради любви к искусству художественного стука.
— Что мне теперь делать? — воскликнула мама. — Я теперь враг народа!
Уронила лицо в ладони, она затряслась. Я растерялся, сраженный когнитивным диссонансом. Меня буквально разрывало на тысячу хомячков. Ощущение было, как когда прибегает ребенок в слезах и жалуется, что сдох кузнечик, которого он держал в банке. Надо малышу посочувствовать и утешить его, ведь для него это настоящее горе… Так видел я-взрослый. А для меня-настоящего мама оставалась взрослым, который вроде как ответственный за нас, детей.
А-а-а! И что делать мне? Главное — не воскликнуть радостно: «Да уволься ж ты наконец!»
Ну не понимаю я мышей, которые жалуются и продолжают есть кактус. То нахамили, то обобрали, то выгнали за свой счет, чтобы сэкономленное положить в карман — работа мечты!
Но сейчас я был взрослым, а мама — маленькой напуганной девочкой.
— Мам, если бы ты знала, как я тобой горжусь! — сказал я. — Ты не побоялась сказать «нет» беспределу! Ты очень сильная, раз у тебя хватило смелости возглавить восстание. Ты можешь уйти вместе с Гайде. Вы ж отлично ладили.
— Она уходит в кардиологию, я не хочу в процедурный! Там тяжело, и зарплата маленькая.
Я скрипнул зубами, но сказал:
— Переходи в другую поликлинику.
— Это далеко от дома! И участок достанется самый запущенный, все надо начинать с нуля.
Да твою ж налево! «Я хочу, чтобы место,