совсем. Я придумываю пантомимы к каждой строчке, но больше всего Кайле нравится ползущий вверх паучок, потому что я скрещиваю пальцы, шевелю ими в разные стороны. Вот паучок в автомобиле, в нескольких сантиметрах от лица Кайлы, ползет вверх против дождя. Отчаянно. Когда мальчик начинает говорить, я пою тихо, шепотом, и Кайла так же тихо подпевает мне, потому что ей весело, и я слушаю. Затем Кайла перестает петь, но все еще слушает и машет руками в воздухе и хныкает, когда я прекращаю, поэтому я продолжаю петь.
– Рив уже старый, да? – спрашивает Ричи.
Я киваю, не переставая петь.
– Он был худее тебя. Выше. Всегда был таким особенным. Выделялся. И не только потому, что был молод. Просто потому, что он был Рив.
Солнце ползет по небу. Его луч падает мимо лица мальчика на Кайлу, заставляя ее глаза сверкать.
– Там много не самых добрых людей, что раньше, что сейчас. Плохих людей. Таких, кому приятно делать плохо окружающим. Как будто им от этого легче.
Лучи солнца, что попадают на лицо мальчика, не озаряют его светом, а словно делают его корич-невее.
– Там бьют. Некоторые, глядя на мальчиков нашего возраста, видят в нас жертв, над которыми можно издеваться. Видят тех, у кого мягкие розовые внутренности. Рив пытался уберечь меня от этого. Но совсем уберечь не смог, а я был слишком мал. Я не мог вынести этого. Все думал о своих братьях и сестрах, гадал, есть ли у них еда. Хотел узнать, каково это – проснуться и не чувствовать внутри себя заросли колючек.
Коричневый цвет становится почти черным.
– Я не мог жить с этим. Поэтому решил сбежать. Рив говорил тебе об этом?
Я киваю.
– Видимо, не вышло. – Ричи смеется тяжелым, хромающим смехом.
Затем он становится серьезным, его лицо чернее ночи в ярком солнечном свете.
– Но я не знаю, как все произошло. Я должен узнать как.
Он смотрит на крышу автомобиля.
– Рив наверняка знает.
Я больше не хочу слушать эту историю. Качаю головой. Не хочу, чтобы он говорил с Па, спрашивал его о той поре. Па никогда не рассказывал мне о том, что случилось с Ричи, когда тот сбежал. Каждый раз, когда я спрашиваю об этом, он меняет тему или просит помочь ему с чем-то во дворе. И я понимаю его чувства, когда он отводит взгляд или уходит, ожидая, что я последую за ним. Я знаю, что Па хочет сказать: Я не хочу об этом говорить. Это причиняет мне боль.
– В чем дело? – спрашивает Ричи.
Он обескуражен.
– Заткнись, – мягко говорю я и киваю на Кайлу, которая шевелит пальцами в воздухе и говорит: Паучок, паучок.
– Я должен увидеть его снова, – говорит он. – Должен узнать.
Майкл поднял Леони, как ребенка, одной рукой под колени, другой – под плечи. Ее голова откинута назад. Он говорит что-то ей в шею, несет ее к машине. Она качает головой. Мисти вытирает лоб бумажными полотенцами. Ричи приподнимается, как будто у него есть тело, кожа, кости и мышцы и ему нужно размяться, прежде чем снова устроиться на полу.
– Так я смогу вернуться домой.
Уже за полдень. Облака рассеялись, небо превратилось в сплошную голубую пелену, мягкий белый свет разливается повсюду, крася Кайлу в золотой, а меня – в красный. Все вокруг поглощает свет, и лишь Ричи он словно обходит стороной. Деревья тихо переговариваются между собой.
– Ты ведь даже не из Бойса, – говорю я утвердительно, хоть и знаю, что это вопрос.
Ричи наклоняется ко мне, так близко, что, если бы у него было дыхание, я бы сейчас его явственно чуял. Я видел фотографии зубных щеток сороковых годов. Большие, как расчески для волос, а щетина на вид будто металлическая. Интересно, были ли у них такие там, в Парчмане, или они просто сгрызали ветки до мякоти и чистили зубы так, как чистил их все свое детство Па?
– Тебе кажется, что ты что-то такое знаешь, но это не так.
– Это что, например? – выпаливаю я быстро, потому что Мисти уже открывает переднюю дверцу, а Майкл кладет Леони на сиденье, и я понимаю, что дальше мне придется говорить тихо.
– Дом – это не всегда место. Дом, в котором я вырос, пропал. Там ничего больше нет, кроме полей и лесов, но даже если бы дом все еще стоял, речь не об этом. – Ричи потирает костяшки пальцев. – Не знаю.
Я вопросительно поднимаю правую бровь. Мы с Ма оба так можем. А Па с Леони – нет.
– Дом – это земля. То, открывается ли она тебе. Будет ли она притягивать тебя так близко, что пространство между тобой и землей сомкнется, и вы станете единым целым, и она будет биться в такт твоему сердцу. Там, где жила моя семья… Это была стена. Жесткий пол, дерево. Потом бетон. Без выхода. Без биения сердца. Без воздуха.
– И что? – шепчу я.
Майкл заводит машину и выезжает с узкой гравийной стоянки возле заправки. Ветер поглаживает мне голову.
– Я так ищу.
– Что ищешь?
– Песню. Место – это песня, и я хочу стать ее частью.
– Ерунда какая-то.
Мисти краем глаза смотрит на меня. Я выглядываю в окно.
– Не ерунда, сам увидишь, – говорит Ричи, – Именно поэтому ты можешь слышать животных, видеть вещи, которых нет на самом деле. Это часть тебя. Это все внутри и вокруг тебя.
– Что еще? – опускаю руку и шепчу.
– Что?
– Чего еще я не знаю?
Ричи смеется. Смехом старика: хриплым и каркающим.
– Слишком многого.
– А из основного? – спрашиваю я одними губами.
– Дома.
Закатываю глаза.
– Любви.
Я указываю на Кайлу. Ричи пожимает плечами.
– Еще много чего, – говорит он.
Он вертится, словно пол под ним слишком жесткий, как будто ему не нравится говорить о любви. Он смотрит на меня так же, как секретарша в школе, когда я в семь лет случайно обмочился, а Леони так и не принесла чистую одежду. И вот я сидел на твердом оранжевом пластиковом стуле в кабинете и дрожал целый час, пока не связались с Ма и она не пришла и не вывела меня из-под кондиционера в жаркий день снаружи. Как будто ему жаль меня, жаль из-за урока, который мне только предстоит выучить.
– Еще о времени, – говорит он. – Ты ни черта не знаешь о времени.
Глава 9
Ричи
Я знаю, что Джоджо невинен, вижу это в его незаметной полноте: в его гладком лице с младенческим жирком, в его круглом, полном животе, в его руках и ногах, мягких, как у его младшей сестры. Во сне он кажется еще младше. Его сестричка распласталась поверх него, и оба спят, как юные дикие коты: с открытыми ртами, разбросанными руками и ногами, вытянутыми шеями. Когда мне было тринадцать, я знал гораздо больше, чем он. Знал, что металлические оковы могут врастать в кожу.