class="v">Отзвучал,
как шёпот,
сквозь множество
листьев,
где-то в другом месте,
на дереве,
на которое смотрит кто-то другой
издали,
может быть, из автобуса
на остановке.
•
А так-то всё зима и лето
и снова зима,
проведённая в компании
с чем-то таким простым,
как совершенно
внемирный
плод граната,
который ничего
не говорит.
И пока ты спишь
и картографируешь
целые континенты
вдоль берегов
сна-реки,
я достаю гранат из
фиолетовой бумаги
и разрезаю его
на две половинки.
Он похож на
иной вид мозга,
не такой, как у нас.
Кто знает,
знает ли гранат
сам в себе,
что он называется
как-то иначе.
Кто знает
может, я сама
называюсь
как-то иначе,
чем сама самой.
Я мыслю,
и, значит, я часть
лабиринта.
Слова утешения
и надежда на выход.
Есть ведь только река
и два её высоких берега.
На одном
рассказ, идиллия
и бурная надежда
на разъяснение
и развязку.
На другом
лишь одно-единственное разъяснение,
которое расширяется
и расширяется
и расширяется
внутрь
самого себя[38].
III
•
Здесь тихо так в этой тишине.
Чем-то похоже на звук в лампочке,
когда перегорает нить,
хотя свет вовсе не зажигали.
Просто тишина и недавний дождь,
который мой слух не может вспомнить точно,
дистиллированный, датированный
и внемирный.
••••
Только остатки электрического шёпота
в доме,
тогда как комната совершенно сама в себе
молчит и ждёт
моего письма.
Милое утраченное удивление,
я должна создать своё собственное удивление
или буду подлежать
такому же исчезновению
в языке,
как позже в смерти.
Не понимая
и не сравнивая.
•••
Снова на улице,
и над воротами – голова
с открытым ртом,
проглатывающая каждое
произносимое слово.
И в то время как эта глазеющая
каменная фигура
рассматривает нас
с той же
страстной апатией,
с какой только и можно
тиражировать мир,
мы проходим
с величайшей
аккуратностью
между голубиным помётом
и живыми трупами бомжей,
сопящими,
как будто
мы уважили
эту свободу
в кучке лохмотьев
тем, что рвём
последнюю
связку с внутренним миром
и вынуждены
пере-вести
всякую вещь обратно
к самой себе.
Вот так стоит она во дворе
каждую ночь, пока мы спим,
пальма.
••
Пальма сильная,
раз ветер – зелёный.
Эту ярость мы когда-то
назвали священной.
У этого языка когда-то
было своё направление.
Это будущее когда-то
опрокинулось
на нас же.
А теперь равнодушие,
с каким я сама обернулась
вокруг солнца
сорок четыре раза.
Равнодушие
теперь, когда от движения по орбите
распахиваются двери.
Равнодушие
в этом невыносимом
изображении реальности.
Научи меня тиражировать
будущее сейчас,
пока мы рождаемся.
Пусть мой ум взлетит
в своё гнездо,
сокрытое
в шелестящей кроне.
Пусть яйца, высиженные им, сверкают
после-светом,
подобным молочному солнцу.
Пусть ветер будет зелёным
и печаль утоляется.
•••••
Но я так и не поняла,
может быть,
тут не один километр
до ближайшего паука.
Мы выходим и задолго
до восхода солнца
уже за городом.
И вот пока идём,
пока шествуем
вместе с землёй,
идущей по-своему
вразвалочку,
как зверь
сквозь туман,
нити рассудка
плетут
кокон мира
вокруг нас[39].
IV
•••••
Мы высажены
в это огромное пространство,
где луковицы пыжатся
под землёй
и ждут.
В полдень,
когда останавливается дождь в горах,
на скале там стоит
птица.
В ночное время,
когда сердце становится пустым,
там стоит женщина
на дороге.
Лицо у неё
морщинистое и круглое,
и выглядит она так,
будто вспоминает
себя
в прошлом,
пока она тихо
соображает,
когда
и почему
в последний раз
видела человека.
Затем кивает
и уходит.
••
Я вижу анемоны.
Я не представляю себе,
что анемоны видят меня,
и всё же,
пока они вдыхают
кислород в лесной воздух
и в этом крошащемся
после-образе,
как после сжигания
магнезии,
есть что-то, что говорит мне,
что тем осязаемей и я.
•
Скажи мне,
что да, вещи
говорят
на своём собственном
ясном
языке.
••••
Каменный лев с глазами
такими же слепыми, как луковицы
под землёй,
несущий
фундамент дома,
и ещё ниже
крадущаяся глубь подвала,
где стареющие грудные младенцы
пищат, как оторванные от матери
монахи и монахини,
и каменные ожерелья.
обрывки листьев
от яростного
страстного холода,
свисающие лохмотьями
из замшелого рта
подземелья,
немого и непокорного,
что словно специальная
лечебница
выдувает все мировые
культуры
на свет,
как будто свинья
поросят.
Весь этот шёпот
сквозь слои кожуры
и множество кожиц,
всё это человеческое
волнение
мы вынуждены называть
радостью и радоваться
ликованием и ликовать
желанием, наслаждением, блаженством, счастьем
и, как стриж,
что спит на лету,
находить прибежище нашему
бездомному разуму в сне.
••••
Уже на улице
с деньгами, смятыми