И Стрельский вразвалку побежал к калитке и вокруг дачи — искать Кокшарова.
— Иван, Иван! Гениальная идея! — раздавалось издали. — Отзовись, жестокий Иван! Я несу тебе мешок золота!
Отлично поставленный голос гремел на весь штранд.
Лабрюйер засопел. Актерская экзальтация была для него страшнее всех смертных грехов. Он не понимал, как можно вдруг заорать, заскакать козлом, разрыдаться настоящими слезами, хватать присутствующих за руки, требуя заряженного пистолета или намыленной веревки, расхохотаться демоническим хохотом. Все эти затеи провинциальных актеров казались ему дикими и нелепыми.
Однако замысел Стрельского оказался воистину гениален. Надо сказать, что старику повезло — он застал Кокшарова в обществе Терской. Она поймала мысль на лету, захлопала в ладоши — и Кокшарову осталось лишь согласиться да поручить Маркусу поиски достойного фотографа с его треногой и прочей механикой.
На следующий день, когда артисты принялись умываться и одеваться перед поездкой в концертный зал, Кокшаров заглянул в их комнаты и потребовал, чтобы не копались. Артисты, предупрежденные Терской, взялись чистить перышки и завиваться за час до обычного времени.
Когда труппа явилась в концертный зал, фотограф уже ожидал там, готовый сделать парадные портретные фотографические карточки.
— Это что еще за чушь? — удивился Енисеев.
— Не чушь, а предприимчивость, — одернул его Кокшаров. — Карточки будут продаваться в билетной кассе. С одной стороны, доход, а с другой — слава.
— Я понимаю, если это карточки наших дам, их будут раскупать, как пиво в жаркий день. Но кому нужна моя усатая рожа? — спросил Енисеев. — Кто на нее польстится? Вы уж увольте!
— Я тоже совершенно не хочу сниматься, — заявила Полидоро.
Стрельский, предвидя такие ответы, находился поблизости и тут же вмешался.
— Молодые люди, мы должны предложить публике карточки всей труппы, — сказал он с хмурой и торжественной весомостью, явно в стиле какой-то из давних своих ролей. — Всей! Так, Иван? Покупать будут, конечно, прелестные мордашки и аристократические профили милых дам. Но если кто-то вдруг пожелает такого курьеза, как ваша физиономия, Енисеев, а курьеза не окажется, это будет позор на весь штранд.
— Ты прав, Самсон, — столь же грозно и весомо поддержал давнего приятеля Кокшаров. — Зинульчик!.. Ларисочка!..
Лабрюйер с извращенным наслаждением наблюдал, как артистки, налетев на Енисеева и защебетав его до полусмерти, осыпав комплиментами и под предлогом поправки галстука вконец затормошив, установили жертву напротив фотографической треноги.
Полидоро пыталась восклицать, что будто бы именно в этот вечер чувствует себя прескверно и выглядит отвратительно. Однако хитрый Стрельский, выслушав, громко объявил, что артистка права — действительно, краше в гроб кладут. Тут уж она, злобно фыркнув и обозвав Стрельского старым болтуном, сама пошла к фотографу.
Вечером после концерта все пошли погулять по пляжу. Полидоро отговаривалась всеми женскими хворями, сколько их может быть, но Стрельский клялся и божился, что морской воздух имеет целительные свойства. Терская, которой очень не нравилось поведение Полидоро, к нему присоединилась, а Кокшаров, разумеется, присоединился к Терской. С хозяином не поспоришь — Генриэтточку вывели-таки на пляж.
К артистам присоединились поклонники и поклонницы, образовалась компания человек в сорок. Лабрюйер тоже получил свою порцию восторгов — он очень удачно спел старые булаховские романсы, и две пожилые дамы изо всех сил благословляли его за то, что вернул им ненадолго молодость. Беседуя с дамами, он упустил из виду и Енисеева, и Полидоро.
На дачи вернулись за полночь, расставались весело, мужчины устроили дамам серенаду — спели «Гаснут дальней Альпухары золотистые края», гитару изображал страстными «дрыннь-дрыннь» Енисеев. Лабрюйер, не понимавший таких развлечений, пошел на мужскую дачу, и там его перехватила у калитки Танюша.
— Я видела… — прошептала она. — Я все видела, вы правильно сказали!..
— Что, Тамарочка?
— Генриэтку с мужчиной!
— Где и когда? — быстро спросил Лабрюйер.
— Да только что же, на пляже, когда гуляли! Этот человек шел за нами следом, — докладывала Танюша, — а потом она отстала, и он к ней подошел. Они о чем-то пошептались, и тогда он отстал, а она пошла дальше.
— Пляж на штранде — как раз то место, где можно преспокойно встретиться с кем угодно, — сказал Лабрюйер. — Что это был за человек?
— Старый господин, очень хорошо одетый. На нашего Стрельского похож, только Стрельский толще. Дядя Самсон — такой добрый дедушка… ой, вы бы видели, как он старую кокетку представляет! Ларисочка однажды в него колодкой для туфель запустила — так он ее передразнил! Ну так вот — Стрельский добрый, а этот — нет. У него, когда он подошел, такое было лицо, будто он лимонов наелся.
— А у нее?
— У нее — как будто она ждала, что он придет. И еще — как будто она его убить готова. И она от него очень скоро ушла.
— Как вышло, что Кокшаров подобрал эту Полидоро? — спросил Лабрюйер.
— У него не было выхода. Ему посоветовали — он ее прослушал и взял. Поет ведь она замечательно. Только характер… мне кажется, она точно сгоряча убить может.
— Убить?
— Ну да. Мне так кажется… Александр Иванович! Это она стянула у Валентины булавку! А на нее никто не подумал!
— Но зачем ей убивать фрау Сальтерн? — резонно спросил Лабрюйер. — И, ради Бога, никому не говорите, что она стянула булавку. Это сделал совсем другой человек.
— Ой! Вы знаете — кто?
— Догадываюсь, — туманно отвечал Лабрюйер.
— Александр Иванович, вы что завтра на рассвете делаете?
— Сплю.
— Вы обещали помочь…
— На рассвете? От кого же вас охранять, Тамарочка, в четыре часа утра?
Оказалось, что Лабрюйер нужен Танюше в половине седьмого, а рассвет она приплела романтики ради.
— Я буду во дворе, а вы подайте мне знак, — сказал Лабрюйер.
— Знак будет — его Николев подаст. Вы даже не представляете себе, что будет! Александр Иванович, а все-таки — кто украл булавку?
Лабрюйеру стоило труда угомонить девушку и отправить ее на дамскую дачу.
Потом он откопал в своем чемодане фляжку с хорошей водкой и дважды отхлебнул. Нужно было поскорее заснуть, чтобы проснуться как можно раньше. Пришла в голову мысль, которую следовало немедленно проверить.
Даже, пожалуй, две мысли…
Глава семнадцатая
Лабрюйер поднялся ни свет ни заря.
Одеваться было незачем — все еще спали. Он в исподнем, босиком, прошел по комнатам мужской дачи. Как и следовало ожидать, Енисеева в постели не оказалось.