Лабрюйеру повезло.
Когда концерт завершился, он, махнув рукой здоровенному детине Якобу (по-латышски парня звали Екаб, по-русски — Яшка, и его наняли для таскания тяжестей; после концерта он уходил с братьями на ночной лов), пошел наперехват банальной, казалось бы, паре: толстой даме в кружевной накидке и хрупкому белокурому мальчику лет тринадцати в матросском костюмчике. Пара была именно такая, чтобы затеряться в публике. Дама — совершенно классическая бабушка или гувернантка из богатого дома, дитя — тонконогое, узкоплечее, тоже явно из приличного и образованного семейства.
Дама и мальчик, выйдя из зала, свернули влево, быстро прошли, едва ли не пробежали, переулком и выскочили на лесную опушку. Лес простирался метров на двести, до железной дороги, и через него вела утоптанная тропа с мостиками через канавы. По этой тропе к дачам, выстроенным по ту сторону дороги, уходила компания дачников — человек восемь.
Охотиться за парочкой в лесу Лабрюйер не имел ни малейшего желания.
— Сударыня, — по-русски сказал даме Лабрюйер, — благоволите отойти со мной в сторонку.
— Нахал, — ответила дама.
— Стоять! — и Лабрюйер ловко схватил за ухо мальчика. — Поори мне еще, поори! Ну что ж вы, сукины дети, полицию не зовете?
Парочка действительно не подняла шума, как полагалось бы людям невинным.
Сражение произошло в полной тишине. Дама накинулась на Лабрюйера с намерением выцарапать глаза, ее перехватил Якоб-Екаб-Яшка и безо всякого почтения завалил на усыпанную бумажками и папиросными окурками траву. Мальчик, ухватив Лабрюйера за руку, вцепившуюся в ухо, попытался вывернуть пальцы. Лабрюйер с размаху дал дитяти хорошую оплеуху. И наступило вынужденное перемирие.
— Кому хабар послали? — спросил Лабрюйер. — Дирижеру? Или арфистке?
Только этим двум были вынесены корзины с цветами.
Но Лабрюйер уже знал, что в корзинах были только цветы.
Едва увидев эти корзины, поспешил к Гольдштейну и, пока длились аплодисменты, узнал: арфистка — его родная племянница, дирижер выписан из Варшавы с наилучшими рекомендациями. Тут же проверили корзины и убедились в полной невиновности артистов.
Дама с трудом встала. Вид у нее был прежалкий. Она охала, кряхтела, но странным (или не странным) образом это вызвало в Якобе-Екабе-Яшке некую брезгливость, он отступил на два шага. Тут дама, внезапно ожив, попыталась дать деру. Якоб-Екаб-Яшка, детина здоровенный, с неожиданной ловкостью кинулся вперед и заступил ей путь, более того — вывернул даме руку. Она не пикнула, хотя могла бы привлечь внимание ушедшей вперед по тропинке публики — и непременно нашелся бы дурак, желающий вступиться за угнетенную невинность. Лабрюйер сделал разумный вывод.
— Дирижер — красавчик, арфистка — девица на выданье, они первым делом пойдут хвалиться подарками. Хабар, выходит, при вас, чертовы мазурики. Ну?! Лореляй!
— Отдай ему, Трудхен, — по-немецки сказал мальчик. — И чтоб он подавился этими побрякушками.
Голос был совсем не мальчишечий.
— Много взяли, Лореляй? — по-немецки же спросил Лабрюйер, не отпуская ухо.
— Не твое дело.
— Значит, много. А теперь, красотка, выбирай: или ты отвечаешь на парочку моих вопросов, или я сдаю вас обоих в участок. Трудхен! И не пытайся выбросить хабар! За нами еще два человека следят.
— Проклятый пес!
— Если ты ругаешься, Лореляй, значит, ты все поняла.
Якоб-Екаб-Яшка смотрел на парочку с огромным интересом. Он уже понял, что главный тут — мальчик, и даже не мальчик, а стриженая переодетая девушка, невысокая и худенькая, которой матросский костюм к лицу.
— Урод!
— Напрасно ты остригла свои золотые локоны.
— Свинья!
— Короткие волосы тебе к лицу, но ты уже не прежняя Лореляй.
— Чего ты хочешь? — спросила очаровательная воровка.
— Кто тебя нанял, чтобы украсть шляпную булавку?
По тому, как переглянулись Лореляй и Трудхен, Лабрюйер понял: прямое попадание.
— Знать не знаю никаких булавок, — ответила Лореляй.
— Ну, не дури. Только твои ловкие пальчики способны на такой трюк. Я видел, как ты однажды вынула серьги из ушей у какой-то дуры — так просто любовался. Это было в Риге, в ресторане Шварца, на лестнице. Ты очень ловко споткнулась и попала в объятия к дуре. На тебе еще было зеленое платье, отделанное черным аграмантом.
— Черт!
— Теперь-то ты можешь объяснить, как сбежала из ресторана? А, Лореляй? Ведь за тобой три человека гнались.
— Три дурака, — поправила воровка. — Это он, Трудхен, вспомнил, как я шесть лет назад работала на Кривого Хейнриха.
— Жив еще Кривой? — поинтересовался Лабрюйер.
— Перебрался в Швецию, — ответила Трудхен. — Там у него родня.
— Значит, отошел от дел? Ну, в его годы это очень разумно. Так что там было со булавкой?
— Какой еще булавкой?
— Приметной. Головка золотая, ажурная, муха в овале, крылышки — аметистовые кабошоны. Модная штучка. Причем, заметь, Лореляй, одна такая на всю Ригу. Как и ты — второй такой на свете нет.
— Никаких мух я не видела.
— Значит, зрение у тебя ослабло. Не вовремя это, Лореляй… Сейчас на тебя из-за угла смотрят служители Гольдштейна и вас с Трудхен старательно запоминают. Так что в этот зал тебе больше ходу нет. Поняла?
— Поняла… — подумав, сказала Лопеляй. — Я и еще кое-что поняла. Правду, значит, про тебя говорили…
— Правду, — согласился Лабрюйер. — Я этого и не скрываю. Нанимаюсь сейчас к владельцам заведений на штранде, ловлю таких красавиц, как ты. Ну так кто булавку-то заказывал? Какая модница? Из-за этой проклятой булавки такой тарарам поднялся — ты даже представить не можешь.
— Так ее выкупить хотят, что ли? — спросила Трудхен.
— Это было бы просто замечательно, — туманно ответил Лабрюйер.
— А если я скажу, у кого булавка? Что я за это получу? — полюбопытствовала Лореляй. — Тебе нужна булавка, а мне…
— А тебе — чтобы я отпустил тебя с твоей Трудхен. Это — будет, только больше не попадайся, красавица.
— Идет. Булавку из актеркиной шляпки заказала дама. Ее ко мне Вилли подвел, Красавчик Вилли. Ну, сговорились, она мне актерку показала. Что за дама — не знаю, говорила по-немецки, но не на здешний лад. Так, может, где-нибудь в Вене говорят. Не рижанка… С виду — дорогая шлюха, знаешь, эти новомодные тощие и длинные шлюхи без груди и бедер? Одета прилично для шлюхи. Темно-синий костюм, не парижский, но вроде того, пуговицы той же тканью обтянуты. Шляпа — как корзина, один кончик носа виден, рот… как бы тебе описать?.. Губы пухлые, подкрашенные… ну, что еще?.. руки костлявые… ногти опрятные, отполированные… Кавалер с ней был, но не вмешивался, стоял поблизости. Высокий, ей под стать.