Читать интересную книгу Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— Да ведь скорее всего никакой войны и не будет… То есть я не так сказал, — поправился Худолей. — Не то что «скорее всего», а вообще не будет! Кто посмеет войну начать? Культурные народы чтобы воевали в двадцатом веке, — подумайте, ведь это же нелепость, сумасшествие! А парламенты, наконец, на что же? Если отдельные люди могут свихнуться от тех или иных причин, то депутаты пар-ла-ментов — это же мозг… мозг каждой европейской страны, — что вы, Петр Афанасьич! Никакой войны не допустят парламенты, — и даже думать об этом вам не советую! Мы ведь не во времена Кира, царя персидского, живем, и не в Азии, а в Европе.

Очень убедительно говорил Худолей, — притом же был он военный врач, и совершенно забывший уже о неприятности с золотом в Государственном банке старик Невредимов мелко кивал своею шляпой с черной лентой и поддакивал оживленно:

— Так-так-так… Это вполне, вполне разумно, вы… Да-а-да-да… Вполне!

Но вот к Худолею подошла и остановилась небольшая девушка, похожая на него лицом, стеснительно поклонившись Невредимову, и тот догадался, что это его дочь, о которой что-то пришлось ему слышать не совсем приличное.

Он еще только силился припомнить, что именно, но, не припомнив, отбросил и самую эту мысль о неприличном: у девушки было такое робкое, почти детское лицо, с мелкими, не успевшими еще определиться как следует чертами.

— Так что гоните от себя даже самомалейший намек на войну, — протягивая Невредимову руку, чтобы с ним проститься, заключил разговор Худолей, и не успел отозваться на это старик, как юная и такая робкая на вид дочка его вдруг сказала:

— А по-моему, война непременно будет. И я тогда поступлю сестрой милосердия в какой-нибудь госпиталь.

— Что ты, Еля, что ты, — забормотал ее отец, спеша проститься с Невредимовым.

Она не поколебала, конечно, своим восклицанием той уверенности, какую вселил в старика ее отец, но все-таки, простившись со «святым доктором», Невредимов уносил с собой какой-то неприятный осадок, что заставило даже его припомнить и то, за что эта невысокая девушка с детским личиком была уволена из гимназии. Она будто бы успела завести роман с пожилым уже человеком, командиром местного полка полковником Ревашовым… «Из молодых, да ранняя, — подумал о ней Петр Афанасьевич, входя к себе в дом. — Ведь вот же у меня целых три девицы выросло, однако, спас бог, никаких таких художеств за ними не водилось! Значит, у меня все-таки строгость необходимая была, а бедный Иван Васильич, он оказался слабоват… Хотя, конечно, служит и везде его просят к больным, — некогда человеку вздохнуть свободно, не то что за своими детьми присмотреть…»

И точно в подтверждение того, что сам он оказался очень хорошим воспитателем для детей своего брата, Надя, которая была постарше и гораздо виднее дочки Худолея, встретила его с сияющим лицом.

Она ничего не сказала при этом, так что он сам уж, присмотревшись к ней, спросил, как спрашивал иногда раньше, в ее детские годы:

— Ты что будто кирпичом начищенная?

И она ответила радостно:

— Я только что от Сыромолотова, дедушка… Он пишет мой портрет. Сегодня был первый сеанс.

Конечно, это было совсем не то, что пришлось только что услышать от другой девицы — чужой — старому Невредимову, однако почему-то и это показалось ему не особенно приятным.

— Молода еще, молода, чтобы художники портреты с тебя писали, — ворчнул он. — Ничего такого замечательного в тебе нет.

— Мало ли что нет, а вот все-таки пишет! — продолжала тем же тоном Надя.

— Надеется, что и за твой портрет ему пятьдесят рублей дам?.. Пусть зря не надеется, не дам, — как бы в шутку, но без всякого подобия улыбки сказал дед, утверждая на вешалке шляпу и передавая Наде лимоны.

— Ух ты, как здорово пахнут! — вскрикнула Надя, поднеся к носу фунтик, и добавила не без лукавства: — Да ведь Сыромолотов моего портрета и не продаст ни за какие деньги!

III

Сыромолотов не только пропустил два дня после того «неудачного» сеанса, он не пошел к Кунам и на третий день, а на четвертый к нему пришел обеспокоенный Людвиг и с первых же слов спросил:

— Вы заболели, Алексей Фомич?

— Я? Нет, не имею обыкновения болеть, — ответил художник.

— Не больны? Значит, заняты очень?

— Это вернее… Начал новую картину… А когда начинаешь новую картину, всегда, знаете ли, получается как-то так, что времени совершенно не хватает.

Людвиг Кун начал было расспрашивать, что это за новая картина, но Сыромолотов оборвал его, говоря, что, пока она еще не откристаллизовалась как следует, он затрудняется передать ее содержание, оторваться же от нее на час, на два, пожалуй, сможет, чтобы закончить портрет старого Куна, и тут же пошел вместе с Людвигом, решив, что идет в дом Кунов последний раз.

На ходу он только исподлобья взглядывал прямо перед собою, редко — по сторонам. Людвиг заметил, конечно, что он не в духе, и пытался его отвлечь от того, чем он был занят, но Сыромолотов отвечал односложно.

Молча потом он сам добивался в гостиной Кунов того же самого освещения, какое было раньше, подшпиливая занавеску на окне, а когда добился, принялся писать тоже молча, и только сонливая поза «натуры» заставила его, наконец, прибегнуть к разговорам, чтобы в глазах Куна засветилась хоть кое-какая мысль.

В этом помог ему снова Людвиг, который, придя вместе с ним в свой дом, вскоре ушел, а возвратился не один.

По голосам, доносившимся к Сыромолотову из соседней комнаты, он думал, что опять встретится с Тольбергом, однако гость Людвига был не Тольберг.

— С вами, Алексей Фомич, очень хочет познакомиться некто господин Лепетов, — вкрадчиво сказал Людвиг, войдя в гостиную. — Он говорит, что в очень хороших отношениях с вашим сыном.

Сыромолотов нахмурился и густо задышал, не поднимая глаз на Людвига.

— Какое же отношение имеет это ко мне, что он в хороших отношениях с моим сыном? — выжал он из себя с явной натугой.

— Да, разумеется, вы — сами по себе, ваш сын — сам по себе, — поспешно отозвался на это Людвиг, — но я просто подумал, может быть, вы заинтересуетесь этим Лепетовым, как художник.

Он говорил вполголоса и поглядывал на дверь, через которую вошел, что не укрылось от Алексея Фомича, который поэтому поднял голос:

— Мой сын тоже художник, как вам известно, я думаю…

— О, конечно, разумеется, я это отлично знаю! — заулыбался, сгибаясь в поясе, Людвиг.

— Но-о… у нас с ним разные вкусы, — докончил Сыромолотов; и вдруг, подняв глаза на молодого Куна, который сказался так общителен и так осведомлен, и посмотрев на него презрительно, сказал: — Впрочем, пожалуй, пусть войдет и сядет вон там, не ближе.

Он кивнул головой в ту сторону, где сидел Людвиг во время прошлого сеанса.

— Именно там мы и сядем, — мы вам, конечно, не будем мешать, как можно! — и Людвиг, изогнувшись в поклоне, вышел, а не больше как через полминуты вошел снова, пропуская вперед Лепетова.

Сыромолотов только скользнул цепким взглядом по вошедшему и оценил всего с головы до ног «хорошего» знакомого своего сына. Перед ним был человек, очевидно, чувствовавший себя на земле гораздо прочнее, чем преувеличенно вежливый и гибкий в поясе Людвиг Кун, хотя годами был едва ли старше его.

Впрочем, возраст его с одного взгляда уловить было затруднительно: у него было полное, плотнощекое бритое лицо, едва ли способное к передаче мимолетных ощущений, и какие-то очень сытые глаза; тело было тоже сытое, пожалуй даже холеное; роста же он оказался одного с Людвигом.

— Господин Лепетов, Илья Галактионович, — представил его Людвиг, не забыв и при этом склонить свой торс.

Сыромолотов переложил кисть в левую руку и протянул Лепетову правую, отметив при пожатии, что рука его была какая-то неприятно мягкая и слегка влажная, и сказал, кивнув в сторону стульев у противоположной стены:

— Прошу сесть там.

Лепетов, подхваченный под руку Людвигом, выразил согласие на это не столько головой, сколько веками глаз, отошел неторопливо, причем спина у него (он был в белом пиджаке) оказалась широкой сравнительно со спиной Людвига, почему Сыромолотов спросил его, когда он сел:

— Вы что же, тоже цирковой борец, как и мой сын?

Неприязненный тон этого вопроса был вполне откровенный, однако Лепетов сделал вид, что он не обижен, что он вообще знает, с кем говорит, и удивить его резкостью нельзя.

— Нет, не борец, — ответил спокойно, — хотя, признаться, ничего зазорного в этой профессии не вижу и силе Ивана Алексеевича завидовал. Дай бог всякому такую силищу!

— Гм, так-с… Конечно, что ж, сила в жизни не мешает, если только внимания на нее не обращать и не выходить с нею на подмостки, — продолжая действовать кистью и вглядываясь в свою натуру, потерявшую упругость мышц под бременем лет, как бы размышлял вслух Сыромолотов, — но куль-ти-ви-ровать силу, но стремить-ся непременно другого такого же здоровенного болвана прижать лопатками к полу… в присутствии почтеннейшей публики, это, смею вас уверить, мне, его отцу, не нравится, нет! А вы где же знакомство с ним свели и когда?