неразлучной своей длинной, суковатой палкой в руках.
Эта палка была как бы предводительским жезлом Цицикорэ. Рассердившись, он грозно потрясал ею, а убеждая собеседника, с силой ударял об землю в подтверждение своей мысли.
Молча шагал Цицикорэ по улице, — и всякий, даже не зная его, понял бы при первом же взгляде, что перед ним не простой человек.
Увидев меня после долгого отсутствия, он искренне радовался; бывало, вернусь летом, на каникулы, в деревню, попадусь ему где-нибудь на глаза — и он скажет мне, ласково улыбаясь:
— От встречи с тобой прибавилось мне три года жизни и одна неделя! Учись, учись, старайся, может, такие, как ты, ученые, земле нашей счастье принесут!
А однажды он хлопнул меня по плечу и проговорил торжественно:
На самом Светицховели
Имя выбито твое!
Почему мое имя могло быть начертано на стенах древнего храма, я не понял и не осмелился спросить; но мужественный этот комплимент очень мне понравился.
…Не было детей, продолжателей рода у дяди Цицикорэ.
— Для чего мне дети? И без них есть о ком позаботиться, вся деревня у меня на плечах!
Правду говорил Цицикорэ! Сказано: мир да село, а мир-то кто — один человек! Целый день крутился он, радея о сельских делах, и даже ночью думал о том, как бы принести людям посильную пользу. Но не любил хлопотать зря, тратить труды свои понапрасну Цицикорэ, старейшина, предводитель и законодатель села! Всех он наставлял и вразумлял, и все стонали под его непрошеным игом. Да, Цицикорэ был заботник, радетель всей общины, он ревностно пекся о селе — хоть люди частенько и говаривали с улыбкой, что, собственно, никто его не поставил над селом, ни царь, ни бог, ни народ. Возможно, причина крылась в том, что прадед Цицикорэ Иотам был во времена царя Ираклия сельским старостой и Цицикорэ чувствовал себя главою села как бы по наследству.
Так или иначе, а Цицикорэ от своего не отступался.
Обвиняли его люди в гордости и высокомерии, говорили, что очень уж он заносится, много о себе воображает. Конечно, суровый Цицикорэ поблажек не давал никому; но была в нем настоящая человечность и отзывчивость, и судил он справедливо. Для друга и доброхота Цицикорэ был, что называется, душа человек.
Всему свету была известна проницательность Цицикорэ, душевная его зоркость. Умел он взглянуть в глаза прямо, строго, испытующе — железо, кажется, расплавилось бы под его взором. Разве такой человек мог унизиться до лжи?
Деревня питала к нему глубокое, непререкаемое доверие. При разделе двора, недвижимости, рабочей и убойной скотины неизменно звали Цицикорэ, как наиболее надежного, всеми почитаемого посредника и судью.
Ранней весной, как только, бывало, оттает, задышит земля и выглянет на свет, зазеленеет первая травка, незваный, непрошеный наставник и пастырь обходил деревню дом за домом, советуя, поучая, остерегая…
— Не выгоняй лошадь на подножный корм на луг Кориану — тамошняя трава, надо тебе знать, для коня смертельна! И сена, скошенного там, коню не давай — падет твоя животина. Так и знай!
— А какая тому причина?
— Причина?.. Я думаю — на том поле ведь разыгрались в прежние времена кровавые бои… И врагов там пало несчетное число! Вот вражеская кровь и кусается доныне, не унимается, действует и сейчас нам во вред! Казалось бы, уж высохла та кровь, — а все еще вскипает в земле, пропитала почву ядом, жжет нас, борется с нами из глубины, вот коней наших убивает. Да кабы мы сами ели траву, она и нас бы истребила!
Таково было наблюдение и рассуждение Цицикорэ. И сельчане в самом деле сторонились Корианского луга.
— Что ты бродишь среди ночи? — говорил, встретясь с Цицикорэ на дороге или в проулке, какой-нибудь пожилой крестьянин — из тех, кто был с ним на короткой ноге — другой бы и не осмелился лезть к нему с шутками!
— Надо обойти всю деревню, чтобы не прокрался к нам коварный враг или насильник; ведь какой нужен догляд, чтобы людей уберечь! Десять пар глаз надо иметь и десять пар ушей: нелегкое это дело — быть за все село в ответе! — отвечал Цицикорэ.
Цицикорэ Бакрадзе считал себя отцом и опекуном нашей деревни; он был непоколебимо убежден в каком-то важном своем предназначении, в том, что ему предстоит свершить великое дело. Он вмешивался во все, что бы ни происходило в селе, и считал это своим прямым долгом.
Влияние его на людей было велико. Никто не удивился, когда однажды привели к нему из соседней деревни больного ребенка для исцеления.
— Помоги нам, вечно болеет дитя, и притом не растет, точно заклятие на него положено! Возили мы его по докторам, да никто не мог разобраться…
— А от меня чего вы ждете, я-то тут при чем? Отвезите мальчонку в город, и пусть там кто-нибудь из рода Багратионов отвесит ему три оплеухи; вот тогда выправится ваше дитя, пройдет его хвороба.
— Так уж ты сам и ударь, благодетель! Лишь бы только поправился малец… — взмолился отец ребенка.
— Как можно! Тут нужен Багратион, Ираклия потомок — а я, кто я такой?
— Чем твой род хуже Багратионов? — польстил Цицикорэ отец больного.
Цицикорэ принял лесть, но дать ребенку пощечину все же не решился…
В июле, в страдную пору молотьбы, на рассвете слышались из деревенских дворов сердитые голоса ссорящихся женщин. Свекрови расталкивали, тормошили, поднимали заспавшихся снох-молодок: «Вставайте, надо коров подоить да в стадо выгнать, птицу покормить, снопы развязать да по гумну рассыпать…» Помните деревенский стишок: «Будь ты проклят, день батрачий, летний сон снохи короткий, как поднимут спозаранок, нос распухнет у молодки!..»
Тут-то и появлялся Цицикорэ — миротворец, укротитель свекровей и невесток. Сперва молодуху примется увещевать: «Перестань, успокойся, что ты плачешь-горюешь, ведь со смехом-радостью в дом пришла! Девять свах к тебе засылали, насилу заполучили — утихни, утихни!» Потом повернется к свекрови: «Что ж ты так, добрая душа, — это ведь твоего сына венчанная жена! Желанная! Так уж и ты держи ее в почете!» И тут слегка повысит голос: «Не век ей быть под твоим надзором! Дай ты ей вольно вздохнуть, пусть и она свету божьему порадуется! Ведь какую невестку заполучила — всем хороша, и в работе, и на племя! Род ваш увеличила, за три года трех внучат тебе родила! Мало ведь нас, грузин, надо нам плодиться, размножаться! Хвалю, хвалю ее за щедроту материнскую!»
Потом обращался к обеим вместе:
— Вы должны ковром друг перед другом стлаться! Слово сказать — розу с фиалкой из уст уронить! Живите в любви, в доброхотстве, во взаимной заботе!
Так, бывало,