и уже выплаченные деньги необдуманно выброшенными на ветер. В наши дни такого рода ситуации оговариваются в стандартных издательских договорах, но в случае Ходасевича и Некрасова имела место приватная и не очень четкая договоренность двух “интеллигентных людей”.
Другая характерная коллизия тоже связана с польскими переводами. 13 июля 1913 года Ходасевич обращается к Чулкову со следующей просьбой: “Пшибышевский предлагает мне рукопись нового своего романа, нигде ни по-русски, ни по-польски не появлявшегося. По денежным соображениям я не могу продать перевод прямо для книги: приходится сперва напечатать в журнале. ‹…› Не согласится ли «Современник» или кто другой”[229]. Суть заключалась в том, чтобы получить с журнала более высокий, чем обычно, гонорар (550 рублей) под тем предлогом, что переводчик сам из него заплатит автору; в то время как на самом деле за журнальной публикацией последует отдельное издание в “Пользе”, и она-то и расплатится с Пшибышевским.
Имя этого автора само по себе служило приманкой. Станислав Пшибышевский за пределами своей страны, в том числе и в России, был известен и читаем больше, чем Реймонт, и даже чем такие классики старшего поколения, как Генрик Сенкевич и Болеслав Прус. Пшибышевский, писавший по-польски и по-немецки (многие его романы написаны в двух вариантах, на обоих языках), считался своего рода “польским Гамсуном” – дерзким ницшеанцем, отвергающим буржуазную мораль и вскрывающим темные тайны человеческого подсознания. Сегодня его скорее можно назвать “польским Леонидом Андреевым” или “польским Михаилом Арцыбашевым”: как и эти моднейшие в свое время русские писатели, он ныне воспринимается лишь как часть интерьера эпохи. Его помнят, но не перечитывают. Роман “Дети горя”, который он предложил Ходасевичу, – далеко не главное его произведение (славу принесли ему ранние, 1890-х годов, книги), но достаточно характерное.
Роман готов был “вслепую” взять Юргис Балтрушайтис для журнала “Заветы”, но Ходасевич хотел пристроить его в более денежный “Современник”, редактируемый Павлом Щеголевым, впоследствии знаменитым пушкинистом. Но Щеголев же для начала хотел убедиться, что в романе скандального польского мэтра нет неподобающего серьезному изданию эротизма. Прочитав рукопись романа “Дети горя”, Ходасевич все же “усмотрел некоторую долю эротики”[230]. Если точнее, речь шла не об эротических сценах как таковых, а о рискованном повороте сюжета: одна из линий романа, описывающего распад традиционной шляхетской семьи, посвящена кровосмесительной связи сводных брата и сестры; сестра притом – “женщина трудной судьбы”: она забеременела вне брака, отец прогнал ее из дому, и она стала проституткой. Но про “Заветы” Зайцев рассказал Ходасевичу, что там “совсем не платят гонораров”. “А тут подвернулся Архипов. Он с ноября издает в П<етер>бурге журнал. Архипов объяснился Нюре в любви к Вам и Надежде Григорьевне, а мне показал сто рублей. Все было кончено: я отдал роман ему, изрядно продешевив, конечно”[231]. Николай Архипович Архипов (Бенштейн), драматург и издатель, был типичным представителем “торгового направления” в литературе, бойким и практичным. В основанный им “Свободный журнал” он сумел привлечь множество авторов “с именами” – от Брюсова до Тэффи. Но хотя он и купил роман Пшибышевского, печатать его в журнале оказалось неудобно: “Свободный журнал” был слишком тонким и произведений “с продолжением” не публиковал. В итоге “Дети горя” в переводе Ходасевича увидели свет только в книжном варианте, в “Пользе”.
Эти два эпизода могут показаться мелкими, случайными и даже недостойными Ходасевича-поэта. Но кроме Орфея, слышащего голоса инобытия, носителя высокой, космической миссии, существовал и другой Ходасевич: литератор-профессионал, погруженный в далеко не возвышенные профессиональные проблемы и дрязги, торгующийся, а порою и немного хитрящий, чтобы заработать лишнюю сотню. Это был человек, знавший, что такое тяжелая работа, труд для куска хлеба, для обеспечения семьи; и, читая высокомерные слова о “земном”, “человеческом”, которые можно встретить в его стихах, стоит помнить: в жизни их автор, не в пример многим другим поэтам, не уклонялся от земной участи и Адамова долга.
3
Для “Пользы” Ходасевич выполнял работы самые разные. Набив руку на польских писателях, он переводил уже и французскую прозу – Мериме, Мопассана; в работе над переводами пьес Проспера Мериме участвовала и Анна Ивановна. Он готовил к печати “Душеньку” Ипполита Богдановича. В 1914 году Ходасевич составил небольшую антологию поэзии XVIII–XIX веков – “Русская лирика”.
Антология эта могла бы стать уникальным памятником: лучшие стихи Золотого века, избранные одним из лучших поэтов века Серебряного. Увы, этого не случилось: антология составлена очень странно. В предисловии Ходасевич пишет:
В то время как другие подобные издания стараются представить каждого поэта в наиболее характерных, выразительных для него образцах, стремятся выявить его творчество и миросозерцание как можно всестороннее – мы мало заботились о такой полноте. Мы старались выбрать лучшие произведения каждого данного автора, независимо от того, являются ли они в его творчестве типическими или случайными, вполне самостоятельными или отражающими чужое влияние.
На практике в антологию попали стихи и нехарактерные, и слабые. Трудно объяснить, зачем в подборку Алексея Кольцова включено неуклюжее и подражательное юношеское стихотворение “Не мне внимать напев волшебный…”, и почему Денис Давыдов представлен не “гусарскими” стихами, а довольно безликим романсом. В подборке Якова Полонского нет “Затворницы” и “Качки в бурю”, Аполлона Майкова (что совсем уж странно) – “Ласточек”. Николай Некрасов представлен всего пятью стихотворениями, среди которых лишь “Влас” принадлежит к его подлинным шедеврам. Холодное отношение к этому классику присуще было Ходасевичу всю жизнь. Уже незадолго до смерти, в 1938 году, он писал: “Великим поэтом Некрасова я никогда не считал и считать не в силах. Считаю его человеком поэтически одаренным, но свою одаренность загубившим вольно или невольно”[232]. Подобная позиция характерна была для “старших” символистов. Отношение к Некрасову многих современников Ходасевича – Блока, Белого, Гумилева, Ахматовой – было уже совершенно иным. Глухота к некрасовскому мастерству со стороны будущего автора “Европейской ночи”, пожалуй, особенно удивительна. В подборке Пушкина находится место четырем стихотворениям лицейской поры – при отсутствии “Бесов” или “Трех ключей”. Подборка Лермонтова большей частью состоит из юношеских опытов; в ней нет ни “Сна”, ни “Тамары”. Словом, во всем сквозит ощущение произвольности и небрежности. Неслучайно антология ни разу не переиздавалась.
Едва ли не больше, чем в “Пользе”, зарабатывал Ходасевич в театре-кабаре “Летучая мышь”. Основатель “Летучей мыши” Никита Федорович Балиев (Мкртич Балян) играл эпизодические роли в художественном театре. Кабаре, основанное им в 1908 году, было поначалу закрытым клубом, посещавшимся представителями театральной среды. Скетчи, ставившиеся в “Летучей мыши” в ту пору и представлявшие собой пародии-переделки модных спектаклей, были наполнены юмором профессионального характера, предназначенным “для своих”. Так, в балиевской “Синей птице” Станиславский и Немирович-Данченко, наряженные