мнению, нам следует хранить сами статистические данные, после того как мы внесем их в таблицы? Или самого наличия таблиц достаточно, чтобы избавить нас от необходимости неопределенно долго хранить эти сведения?
Это насмешка? Или в этом вопросе нет ни капли юмора? Анна пристально смотрит в лицо соседки, но оно совершенно безмятежно, как свежее личико озорной, но милой девчушки, которая уверена, что любая шалость сойдет ей с рук.
Лекторша кивает с радостным энтузиазмом.
— Это очень интересный момент! — восклицает она. — Конечно, бесконечно хранить все накопленные данные было бы идеально, но тут мы должны принять во внимание ограниченность пространства, как, впрочем, и времени.
— Детям, безусловно, и того и другого требуется много, — говорит соседка так тихо, что лектор ее не слышит, зато отлично слышит Анна.
— Прекрасные вопросы! — объявляет лекторша, тем самым давая понять, что с вопросами покончено.
Тут же все начинают двигаться и собирать ручки и тетрадки. Аня знает, как это происходит: большинство сразу же попытается незаметно выскользнуть из аудитории, в качестве меры предосторожности сохраняя серьезность на лицах до тех пор, пока не окажутся в коридоре. Пара-тройка записных подхалимов тут же окружит лектора, чтобы «в индивидуальном порядке задать вопросы, касающиеся конкретно их профессионального образования», и они не уйдут до тех пор, пока лектор не только заметит их рвение, но и узнает, кто они и откуда. Соседка Анны слева уже сложила вещи в сумку.
— Прекрасный вопрос, — тихонько говорит Анна.
Женщина улыбается:
— Вы остаетесь на лекции после обеда?
— Да, меня отправили на целый день.
— На це-е-лый де-ень… — Женщина комично округляет глаза и растягивает гласные, чтобы показать, каким долгим будет этот день.
— А вы уже уходите? — спрашивает Анна.
— Да. К счастью, меня некому подменить во второй половине дня. Удачи!
— Она мне понадобится.
К тому времени, как закончилось собрание, Андрею не терпится выйти на свежий воздух. Нет возможности «выделить часы» на дополнительную ставку физиотерапевта. «Нет, — в ярости думает Андрей, — но мы продолжим принимать и оперировать пациентов, а дальше пусть сами выкручиваются, как хотят, потому что мы не силах обеспечить им реабилитацию». Это настолько недальновидно, что он не мог смолчать. «Разбазаривание ресурсов» в чистом виде, против которого они бесконечно борются, все эти заведующие и администраторы. Но им, конечно, видней, чем клиницистам. На этот раз он уверен, что Комаровский записал его фамилию.
Он покурит во дворе. Такое чувство, что он не был здесь очень давно. На самом деле, внезапно осознаёт Андрей, он избегал выходить во двор со дня той самой встречи с Русовым.
Небо серое, набрякшее. Скоро пойдет дождь. Холодный ветер взметает и снова швыряет о землю обрывки листьев. Андрей обшаривает карманы и вспоминает, что папиросы он собирался купить в киоске утром, по дороге на работу, но в спешке забыл. Все равно он побудет здесь хотя бы несколько минут, чтобы выветрилась из головы духота актового зала и косые взгляды Бориса Комаровского.
Дверь во двор открывается. Это Бродская.
— Андрей Михайлович, можно к вам присоединиться на минутку?
— Конечно.
Бродская становится близко от него, но, в отличие от Русова, в личное пространство не вторгается, так как чувствует его на интуитивном уровне. Она говорит тихо и отчетливо:
— Я пришла сообщить вам, что согласилась на перевод в Ереван.
— В Ереван?!
— Да. Я дала согласие сразу же, как только мне предложили это место. Конечно, уровень медицинского обслуживания в Ереване не идет ни в какое сравнение с ленинградским, зато там обширное поле деятельности.
По ее голосу невозможно понять, что она думает в действительности. Непонятно также, по какой причине затеян этот перевод. Похоже на понижение в должности: такое обычно случается с врачами, которые совершают слишком много ошибок, как правило, не профессиональных.
— Значит, вы уезжаете из Ленинграда?
— Да, — коротко отвечает она.
— Но с профессиональной точки зрения…
— В Ереване прекрасный университет, своя Академия наук. А климат пойдет на пользу моей матери — она страдает жестоким ревматизмом.
Значит, точно не повышение — Бродская о нем упомянула бы. Его охватывает тревога. Это он рекомендовал ее Волкову. Он совершил смертный грех: привлек к ней ненужное внимание.
— Вам тоже стоит подать заявление на перевод, — говорит она так тихо, что поначалу ему кажется, что он ослышался. — И как можно скорей. У вас семья.
— Но ведь с мальчиком все хорошо!
— Кто может сказать определенно на этой стадии? — Лицо Бродской мрачнеет. — Послушайте меня. Скройтесь из виду. Вы можете устроиться врачом где угодно. Вы же не ленинградец? Нет, конечно, так я и думала. Так что вам известно, что жить можно всюду. Не старайтесь здесь зацепиться.
— Рива Григорьевна, у вас не будет папиросы?
Она протягивает ему пачку. Андрей достает одну, закуривает. То, что она предлагает, просто невозможно. Он не может в одночасье перечеркнуть всю свою жизнь.
— Вряд ли в другом месте будет намного безопаснее, — говорит он.
Бродская пожимает плечами. Ее взгляд, ироничный и слегка жалостливый, выдает человека опытного.
— Вы можете так думать, — продолжает она, — но прислушайтесь ко мне, я знаю, о чем говорю. Уезжайте из Ленинграда как можно скорей. Завербуйтесь на комсомольскую стройку в каком-нибудь малодоступном крае, освоение которого только начинается и где требуются медицинские работники. С глаз долой — из сердца вон.
— Но…
— Мне нужно уточнить вечернее расписание.
Когда она уходит, он затягивается глубоко, насколько хватает легких. Невероятно! Кто бы мог подумать, что этим все кончится! Бродская бросает дом, карьеру, друзей, срывает с места мать. Неужели ей известно что-то, чего он не знает? Или просто у нее лучше развит инстинкт самосохранения. Он вспоминает слова Анны: «Мы могли бы уехать на дачу. Там безопасно… Дай им повод в тебя вцепиться, они уже не отстанут. Они будут копать, копать, и что-нибудь да нароют». Не будет там безопаснее. Аня прекрасно это знает. Она понимает, что запаниковала, что с позиции здравого смысла нужно вести себя так, будто ничего не случилось.
Но он бы никогда не заподозрил