он действительно либерал в самом точном смысле этого слова.
На другой день отправился я в парламент. Депутаты помещаются в зале, нарочно устроенной в Кариньянском дворце[307] по случаю непредвиденного приращения парламентской семьи. Зала, впрочем, не столько величественна, как можно бы ожидать. Амфитеатр на 500 человек, затем галереи: прямо за верхними скамьями – для дипломатического корпуса, администрации и журналистов; повыше – для особ с билетами, и отдельно – для женщин; еще выше – tribuna pubblica[308], иди, кто хочешь, никому не воспрещается, ибо там уж ничего не видно и не слышно. Зала, само собою разумеется, украшена гербами всех итальянских провинций и портретом Виктора-Эммануила во всей его величавой грации, так хорошо известной во всей Европе. Здесь сделаю кстати одно замечание: в этом портрете, который, как официальный, должен быть верен, усы Виктора-Эммануила имеют не такой большой загиб кверху, как изображают обыкновенно на других портретах. По сторонам портрета две подписи – направо: «4 марта 1848 года[309]», налево: «18 февраля 1861 года[310]». Кратко, но точно, красноречиво и многознаменательно! В средине зала устроена лавочка бумаги, перьев, конвертов и прочих канцелярских принадлежностей. Я с некоторым изумлением спросил, зачем же тут эта лавочка; но сосед мой довольно сурово объяснил мне, что это вовсе не bottega[311], а места для министров, президента, вице-президентов и секретарей. Перед ними-то и стоят столы с грудами бумаги, конвертов, перьев, облаток, печатей и всего, что составляет принадлежность всякой благоустроенной канцелярии.
Мне пришлось сесть на левой стороне, следовательно, видны были преимущественно депутаты правой и центра. Еще до начала заседания я принялся рассматривать физиономии: одна из них показалась мне знакомою, смотрю – точно Кавур, как его рисуют на портретах, только молодой. Спрашиваю: неужели это Кавур, такой молодой? Сосед усмехается и говорит: «Он, точно, похож на Кавура посадкой, и его иногда в насмешку называют сыном Кавура… Это адвокат Боджио… говорит он очень хорошо…» И я вспомнил, что Боджио был один из людей, наиболее оскорбивших Гарибальди во время парламентских рассуждений о Ницце; потом – что Боджио есть автор одного ловкого памфлета «Cavour о Garibaldi?», в котором, под предлогом восхваления героизма Гарибальди, он объявляет его неспособным к делам и не стоящим мизинца графа Кавура. Таков был первый представитель итальянского народа, с личностью которого я познакомился. Личность, надо сказать правду, – непривлекательная: маленький, толстенький, оплывшее лицо, вечное выражение бесстыжего, цинического самодовольства и эта бесцеремонность манер, взглядов и усмешек, которая так вызывает на оплеуху… Впрочем, по всей вероятности, он будет играть роль – если не в судьбах Италии, то в министерских и дипломатических передних.
Второе лицо, привлекшее мое внимание, было, как вы догадываетесь, – сам Кавур, настоящий. Этого описывать нечего: г. Капустин[312] или г. Берг[313], г. Феоктистов[314] или князь Д-ой[315], наверное, уже познакомили с ним русскую публику в своих писаниях, которых я, к величайшему прискорбию моему, не читал. Но не могу не заметить одного обстоятельства, всем известного: и мне самому показалось сначала, что Кавур имеет привычку беспрестанно потирать себе руки в знак удовольствия. А между тем это несправедливо: большею частию он держит руки в кармане, а то перебирает ими конверты и бумажки, лежащие перед ним… Но у него фигура такая, что каждому, кто только взглянет на него, сейчас же и представляемся потиранье рук в знак удовольствия. Видно, что весельчак и фортуною взыскан!
Я, признаюсь, с некоторым нетерпением ожидал, что будет делать почтенное собрание «мужей совета». В самом деле, положение Италии затруднительно: внутри и вне столько вопросов и требований, что есть о чем потолковать, – была бы охота! К парламенту же имеют доверие, от него ждут решения… Что-то он скажет?..
Вышел какой-то господин и начал читать: община такая-то, состоит… вотировало столько-то, за г. такого-то столько-то… и т. д. Перед господином ворох бумаг, а когда он все их перебрал, вышел другой, и перед ним положили ворох еще больше… Затем третий, четвертый и т. д… Это – поверка выборов… «Да ведь уж парламент открыт целую неделю (это было 25-го), – заметил я соседу, – что же они делали всё это время?» – «А много было приготовительных работ, да и поверка-то ведь нелегка. Сами посудите – четыреста депутатов, по пятьдесят в день, так и то восемь заседаний. А вот как спорные выборы будут докладываться, так и с десятком дай Бог справиться в одно-то заседание…» «Вот оно что! – подумал я. – А мы-то волнуемся: вот парламент открыт, на днях будут о судьбах Италии рассуждать… Некоторые даже мечтали, что от оборота парламентских прений будет зависеть решение или отсрочка обещанного Гарибальди похода в марте месяце[316]». А представители народа, как видно, вовсе не торопятся приниматься не только за дело, а даже и за рассуждения-то… Ходят себе каждый день в камеру и выслушивают доклад о том, что граф Камилло Кавур избран там-то и теми-то, маркиз Густав Кавур[317] – там-то и столькими-то, и т. д. – Меня тоска взяла, и я опять принялся рассматривать «почтенных» (onorevoli)[318]. В частности, мало было фигур замечательных, но в совокупности своей камера представляла действительно нечто внушающее: никогда я не видывал такого собрания плешивых и седых волос! Для развлечения я принялся считать лысины и на одной правой насчитал 63, а между тем в сборе было всего около 200 человек в это заседание… Да еще я не считал в числе лысых таких, как Кавур, например, а брал в расчет только лысины настоящие, открытые, или такие, которых уж и закрыть нельзя иначе, как париком…
Поверка спорных выборов в следующие заседания представляла для меня еще более интереса в физиологическом отношении. Но чтобы рассказать о них, может быть не лишними будут некоторые замечания относительно нынешних выборов в Италии.
По уверению благомыслящих журналов Италии и Франции, – «страна дала великое доказательство своего доверия к министерству, выбрав в парламент почти повсюду министерских кандидатов и одобрив едва десятую долю кандидатов оппозиции. Ни ораторские таланты, ни смелость идей, ни ловкость поведения, ни даже влияние Гарибальди не могло спасти оппозицию. Гверрацци[319] и Монтанелли, столько лет удивлявшие камеру своим красноречием, Мордини[320], так искусно державший себя в Сицилии, Бертани[321] – ближайший друг Гарибальди, – все провалились, потому что народ чувствует потребность не в этой сумасбродной партии, а в людях благоразумных, умеющих твердо и прочно основать единство и свободу Италии, способных выдержать себя перед лицом всей Европы».