предметах «светских», для того чтобы подействовать хоть на внимание своих слушателей. Но они держатся другой системы: берут каждый предмет отвлеченно от жизни, говорят так, как говорили бы тысячу лет назад, нисколько не обращая внимания на новые потребности жизни. Рассуждая, например, об одежде или пище, приводят мнения св. Августина или Фомы Кемпийского[288] как последние доводы и затем повторяют рутинные, всем прискучившие и всеми пятьдесят раз слышанные сентенции о скромности, умеренности и т. п.
Вообще – пост, молитва, покаяние пред духовником, смирение, терпение – вот любимые темы католических проповедников. Иногда берут предметы позатейливей; например, захочет проповедник поговорить о целомудрии, и начнет доказывать, как оно равняет человека с ангелами, как приводит прямо к Богу, мимо даже чистилища, как перед ним меркнут все добродетели, и – в результате проповеди чуть ли не проклятие на супружеские отношения, которые только и честятся «бесовским соблазном», «животными поползновениями», «грехом нечистой и мерзкой плоти нашей» и т. п. Спрашивается, можно ли ожидать нравственной пользы для слушателей от подобных поучений, которые сами у себя отнимают всякий практический смысл и если перестают быть скучными и пошлыми, то лишь затем, чтобы оказаться вздорно-эксцентричными?
Одно, чего проповедники не выпускают из виду в жизненных отношениях, это – свои собственные выгоды. Редкая проповедь не ведет – прямо или косвенно – к пожертвованиям в пользу церкви, то есть ее служителей. Тут проповедники не боятся профанировать своей кафедры. Иногда, правда, они не говорят прямо о деньгах, но толкуют, например, о спасительности нескольких месс, отслуженных для такой-то цели, или о необходимости исповеди и индульгенции… А там уже торг совершается за кулисами… Впрочем, в последние годы целые проповеди говорились единственно для возбуждения христиан на пожертвование в сбор «лепты св. Петра»[289]. При этом объяснялось, разумеется, великое достоинство пожертвования в ряду добродетелей христианских, говорилось о скорбях святого отца, призывалась кара небесная на главу его врагов и пр…. Всё это, по мнению римских теологов, не профанировало церковной кафедры. А речи Гавацци профанировали!..
Но почему же? Потому ли, что Гавацци говорил несогласно с инструкциями римского двора? Или потому, что беседовал с народом простым языком, не уснащенным латинскими текстами, непонятными для народа? Кажется, и то и другое говорит не в пользу порицателей нашего проповедника…
К счастью, можно надеяться, что взглядам католических мудрецов не долго остается торжествовать над здравыми убеждениями. В Италии, вместе с ее политическим возрождением, развивается также и истинное понятие о духе Христова учения; уже многие понимают, что представителя его вовсе не нужно искать в корпорации римских епископов и аббатов со всеми их подразделениями, и прерывают с ними всякие духовные отношения. С водворением итальянской национальности в Риме падет последний оплот католического обскурантизма, и духовенство, потеряв свои феодальные, несправедливые привилегии и увидев невозможность долее обманывать народ, вероятно уменьшится в числе, но зато возвысится нравственно, вступив на путь полезной гражданской деятельности, для проведения в народ идей здравых и истинно полезных.
II. Турин
Из Турина[290]
Европа, как вы знаете, превратилась теперь в «говорильню», как перевел бы покойный Шишков слово «парламент»[291]. Не говоря об Испании и Греции, даже во Франции устроилась маленькая говорильня. А уж на что, кажется, молчаливее нынешней Франции: вот уж десять лет только тем и занимается, что ищет разгадки судеб своих в «Монитёре»[292], заслужившем от самих же французов прозвание немого (правильнее бы: косноязычного).
Но как ни занимательны греческие, испанские, прусские и французские речи – всех их любопытнее представляется для просвещенной Европы, а следовательно и для меня, вновь устроенная говорильня в Турине. «Идея итальянского парламента, – говорил мне один наш соотечественник благороднейшего образа мыслей[293], – имеет в себе что-то великое и симпатичное. В нем осуществляется мысль единства Италии, залог солидарности и братства народов, забвение старинной вражды и городовых раздоров, столько веков губивших жизнь и свободу этой чудной страны. Мне кажется, даже иностранцу невозможно будет без особенного сердечного волнения видеть это величавое собрание мужей совета, которые приходят со всех концов нового царства, представляя в лице своем интересы народа, еще так недавно не смевшего и думать о своих интересах. Подумайте…»
Впрочем, я вам пишу письмо из Турина, а красноречивый соотечественник мой говорил мне всё это во Флоренции. Следовательно, оставим его в стороне, тем больше что он не обладал достоинством краткости. Скажу только, что отчасти по его внушениям, а отчасти и по влечению собственного сердца я оставил град Медичисов, Леопольдов и Риказоли[294] и поспешил в Турин, как раз к открытию парламента.
Самого открытия я не видал: отправился поздно, прождал парохода в Ливорно и опоздал к поезду железной дороги в Генуе. Но тем не меньше я застал Турин в полной «парадной форме»: на piazza Castello, перед «дворцом» Мадама[295], было воткнуто множество шестов, мешавших свободному проезду экипажей и украшенных трехцветными знаменами; между этими шестами и между портиками, составляющими гордость улицы По, были протянуты какие-то гирлянды; по всем улицам торчали из окон национальные знамена с савойским крестом посредине; стены там и сям были покрыты каракулями[296], «хотевшими сказать» (по итальянскому выражению): viva Vittorio Emanuele, Re d’Italia!..[297]Словом, видно было, что город торжествует…
Было это в воскресенье. Отправился я на piazza Castello и вижу – народ валом валит ко дворцу. Пошел и я. Дошел до ворот внутреннего двора, просился было и во внутренность, но не пустили: часовые стоят с ружьями и пропускают только кареты. В первый проезд мой через Турин я не только на дворе был, но и дворец осматривал; поэтому такая строгость несколько удивила меня. Спрашиваю о причине; говорят, что дворец осматривать можно было, когда его величество был в Неаполе, а теперь и на двор нельзя войти простому человеку, ибо у его величества торжественная аудиенция по случаю поднесения ему новой короны гражданами Турина. Понял я тогда свое неразумие и смиренно остановился перед воротами – смотреть на генералов, выходивших из карет. Генералов было много, народ глядел с любопытством на их мундиры и время от времени произносил известные имена, только, кажется, не всегда впопад. По крайней мере возле меня слышалось два раза: Чальдини, Чальдини, – хотя, разумеется, Чальдини был в это время под Мессиной, обдумывая свое знаменитое письмо к генералу Фергола…[298] Но народу, по-видимому, не было никакого дела до Мессины, равно как и до Чивителлы-дель-Тронто[299]: ему