сжать, не отдав под копыта тех, кому жизнь не впрок. А потом вдруг донёсся, ударил в лопатки такой рёв и такой топот, будто в погоню за добычей рванулся баснословный грифон.
Перекрестился Тарас на ходу и… сбавил ход, чтоб лучше слышно было. А в нужный миг только вполоборота повернул голову и юркнул в сторону. Прямо как сабельный клинок, просвистела мимо уха плеть ногайки.
Развернул лях коня – да не просто, а со свечою – и вновь обрушился на Тараску. А он точно рассчитал заранее – и прыжком ушёл на другую сторону, успев шаркнуть плечом по груди коня.
Разумел он, что и на такую игру надолго сил не хватит – и вот впервые в жизни открыл свою грудь и вздохом пустил в неё боевую злость. Кислым рассолом, жгучим спиртом купоросным пролилась в него та злоба. Лях с нагайкой – на него, а он – на ляха, вернее, броском кручёным – под его коня!
Как умел уже давно, вцепился в подпругу, подвис, подбросил резко ноги вперёд, обманув ляха их ударом, отчего тот и хлестнул ногайкой по ногам, а не по голове Тараса.
Ожгло Тараса, он сам скрежетнул зубами – да в тот миг уже успел просунуть острый нож-адыгэсэ под подпругу, резануть её и дернуть всем телом.
Треснула не совсем, но впору подрезанная подпруга, а Тарас успел ногами ещё седло толкнуть вверх и, когда лях уже замах делал с другой стороны, сам ушёл из-под удара на другую сторону под брюхом коня – чудом уберёг голову и от нагайки, и от ноги конской.
А лях-то замахом-то яростным и перенёс свой вес – и весом свёз ослабшее седло, взмахнувшее с другой стороны обрезком подпруги.
Но не упал лях с коня. Сам ловок был: седло грохнулось на землю, а сам он успел ногу через круп перекинуть и встал на обе, не выпустив повода:
– Пся крев!
Изумлённый облегчением жизни конь его мотнул головой и в поводу описал пружинистой рысью полукруг пред хозяином, открыв тому взор на Тараса.
Тем временем подтягивалась уж вся несчитанная хоругвь дикого полковника, но только топот коней слышен был и – ни единого человеческого голоса-возгласа: молча дивились все свидетели чудного поединка.
– Пся крев! – снова гаркнул дикий красноворотый полковник. – Беру тебе! Будеш моїм! Підійди!
И с тем велением так хлестнул себя же по сапогу нагайкой, что, должно быть, болью гасил собственную же ярость. Знал теперь предводитель чертовой лавы, что делать, чтобы лица не потерять!
А и Тарас увидел, что можно подойти: не рассечёт шею нагайкой.
– Бог тебе мені послав або диявол, то не ма значенья! Беру! В найближним войовников! – хрипло вещал дикий полковник на смеси наречий, пока Тарас шёл ему навстречу. – Будеш мені служити?
Тарас не поторопился с ответом, подошёл сначала и сглотнул слюну – загасить купоросный спирт в груди.
Подошёл без страха и молвил так же:
– Те можна. Тільки якщо ти, пане полковнику, он той монастир не спалиш, – указал Тарас левой, безоружной рукой в сторону Троицы. – І дівчину, яку я віз, що не зачепиш[58].
Аж челюсть отвисла у дикого полковника! Аж концы длинных усов обвисли!
Он поднял пылающие глаза над Тарасом и оглядел свою хоругвь, обступившую уже с трёх сторон. Хоругвь безмолвствовала.
– Бачили вояку! – грянул на всё поле. – Він мені ще кондиції ставить![59]
– Га-а-а! – нечленораздельным гулом отвечала хоругвь, присматриваясь к своему бешеному командиру, радоваться или теперь гневом разразиться.
– А що! Молодець! – гаркнул полковник. – Писар, неси договір!
Вмиг изменилось всё в мире, будто солнце сквозь тучу ударило жарким лучом. Теплом и вправду накрыло Тараса. Вся хоругвь теперь гоготала хохотом. Чужие всадники оставались в седлах, а свои, низовые, пососкакивали и стали хлопать Тараса по плечам.
– Ніж-то хоч прибери, – здоровенными желтыми зубами хвалясь, советовал по-дружески козак Богдан и тыкнул пальцем в нож, всё ещё крепко зажатый десницей Тараса. – А то своїх ненароком поріжеш. Он око твоє ще залито[60].
Объявился писарь в галочьем дьячковом наряде – и уж меж Тарасом и полковником повис на руках маленький турецкий столик.
– Так не піде. Мені низько, йому високо, – страшновато посмеиваясь и ворочая глазами, сказал дикий полковник. – Сядемо, важливу справу робимо.[61]
Как по волшебству, появились две кошмы. Столик поставили на землю меж ними.
Полковник сел на алую кошму прямо по-турецки. Сильные козачьи руки вжали Тараса в другую, голубую, кошму.
Писарь опустился на колени посреди полевой борозды, стараясь не уколоться о жнивьё, и стал махать пером по уложенной на столик бумаге под диктовку полковника.
Тот диктовал, не сводя жгучих глаз с Тараса. Как только дошло до имени Елены Оковаловой, он даже вперед подался:
– Як ту кралю величають, за кою рота німців так легко сгинела, а ти буйствал? Ким она ест?[62]
Тарас поведал.
Полковник качнулся из стороны в сторону, как обманутый:
– Фуй! Я-то думав, що боярська дочка, а може, і царська. Це естем глупцем, сам підкови рвав, – и крикнул своим: – Наших скільки згинуло?[63]
– Едва не два к трем, пан полковник, – отвечал полковнику по-ляшски его поручик.
– I на тобі ще один добрий золнерч[64], – указал перстом на Тараса дикий воевода. – За холопку…
– Вона не холопка. Багата і розумна![65] – тотчас встал, как раньше посреди дороги, на защиту девицы Тарас.
Полковник чертова войска побледнел, рукоять сабли потискал, но себя сдержал:
– Лицар теж. Тобі б моїм холопом до кінця днів своїх бути за шкоду… Але слово вже дав. – И махнул писцу: – Далі валяй[66].
Закончили кондицию.
Полковник сверкнул взором:
– Кров'ю ми обидва підпишемо. Для фортеці слова. Ти перший. Читати вмієш? – И снова писцу: – Віддай![67]
Писарь посыпал договор песочком, поднял договор, сдунул с него прах земной в сторонку и с жидкой усмешкой разместил против Тараса.
Кондиции были диктованы по-ляшски и писаны так же. Тарас прочёл:
«Сим утверждаю и самолично удостоверяю своею подписью, что ни я и ни один из подчинённых мне воинов не нанесём зримого ущерба монастырю Святой Троицы и девице Елене, Никиты дочери, Оковаловой тож, покуда на моей службе состоит до сего дня вольный, а ныне войсковой козак Тарас, Гнатов сын, Палийко тож.
При свидетельстве всего славного войска моего.
Полковник и гетман Aleksander Józef Lisowski
Прочтено и принято за личной подписью
Тарас Гнатов сын, Палийко».
Да, то был он, кто поставил своё имя, но не подпись, первым, кого на Руси знали под именем Александр-Иосиф Лисовский – самый лютый