долбила в одну точку. Ничего плохого, дескать, в том нет, лишь бы у парня с девкой обоюдное согласие и расположение было, А про то, что Аникей кулак бывший, и вспоминать не стоит. Эвон сколь времени с той поры прошло! Он теперь простой колхозник, вроде даже пониже Половневых: Петр-то Филиппыч кузнецом работает, по два трудодня на круглую вырабатывает, а Панфилыч сторожем за один трудодень. Опять же и то надо понять, будь Панфилыч какой-нибудь супротивный колхозу мужик — разве стал бы водиться с ним сам секретарь райкома партии? А то, говорят, в гости заезжал, да чай с Панфилычем пил, и разговоры разные разговаривал, и совет держал с ним насчет колхозных дел! Так сказывала сама Настасья.
Последний довод Пелагея припасала на конец. И действительно, он производил впечатление на Петра Филипповича. В самом деле, разве прошлое должно мешать молодым устраивать свою жизнь, как им желательно, тем более что Андрей к этому прошлому и касательства почти не имел: мальчонкой был, когда Половнев работал на Травушкина. И невольно припомнились слова о том, что сын за отца не ответчик, и тогда Петру Филипповичу начинало казаться, что ничего плохого в том нет, если дочь его станет женой Андрея Травушкина, ведь она и после замужества, живя в городе, может продолжать ученье. Все-таки мысль о том, чтобы Галя вышла в ученые, не покидала Петра Филипповича.
Однажды в середине дня приехал сам Андрей Травушкин. Вечером он зашел к Половневым и смело предложил Гале пойти с ним на улицу. Галя согласилась, и они пошли. Петр Филиппович и Пелагея сидели на крылечке. Пелагея полушепотом заметила:
— Ну, чем не пара?
Андрей Травушкин неказист был с лица, но со спины выглядел сравнительно стройным молодым человеком. Ростом он не вышел, но рост — это еще не все. На нем хороший пиджак и широкие брюки, так отутюженные, что сзади кромки штанин выступали отчетливо, как лезвия ножей.
Петр Филиппович посмотрел вслед молодым и ничего не сказал, но про себя подумал: «Видно, нравится он ей, раз она с ним пошла! Малый-то ученый, с умом, что ни говори!»
А на другой день спозаранку в кузню завернул председатель колхоза. Хмуро поздоровавшись, он принялся распекать Половнева за то, что тот хочет выдать Галю замуж за сына Травушкина.
— Или ты их не знаешь, Травушкиных этих? Не ты разве хребтину гнул на них чуть ли не до коллективизации?
— На самого гнул-то. Дети при чем? — попробовал защищаться Петр Филиппович. — Андрюха же пацаном еще был. И сын за отца не ответчик…
— Есть еще и другая пословица: какие березки, такие отростки. Ты лучше скажи, за чьи денежки Андрюшка университет кончил? Ты что же думаешь, на одну стипендию он в городе жил? Не ты Аникею капиталы-то сколачивал молотком своим?
— Давно ж то было. Сколько годов уж… Простой колхозник… сторожем теперь, — повторял Половнев слова жены, хотя для самого эти слова не были убедительными. Видно, не убеждали они и Свиридова.
— «Сторожем»! «Простой колхозник»! — вскипел Свиридов, передразнивая Половнева. — Не слыхал разве, чего вытворяет твой простой колхозник? Всю посевную людей изводил пересолами. Отчего бы это? От зловредства, конечно. Зрить не может досель ни нас с тобой, ни детей наших. Будь его воля — в бараний рог согнул бы. Я, брат, очень отлично чувствую и понимаю эту скотину. А тебе глаза чем-то застило. Забывчив больно, отходчив! А между прочим, ты секретарь у нас по партийной части. Не к лицу тебе забывчивость такая. Рано нам классовую линию на нет сводить.
— Так я что же… я ничего… — в замешательстве промолвил Половнев. — В семейном деле если… так это еще не значит… Опять же и то надо принять во внимание: Алексан-то Егорыч вроде мирволит Аникею… а райкому, чай, видней!
— Вот-вот! Еще и на райком будем кивать. Во время раскулачивания побоялись области, не захотели против идти… теперь на райком будем ссылаться.
— Да не побоялись, а доверяли! — угрюмо возразил Половнев.
— Мне тоже Алексан Егорыч советовал перевоспитывать Аникея, а я ему отпел напрямую, что не мое это дело и я не стану его перевоспитывать. Ну, Алексан Егорыч всего не знает, свежий человек, кроме того, политику в этом деле наводит. А ты? Почему ты былую злость утратил, словно никогда и не сидел на твоей шее, не ехал на тебе этот мироед, не морил твою жену и детей твоих голодом… Ты уж готов породниться с ним!
Половнев не выдержал и, побагровев, выпалил:
— Да на кляпа он мне сдался! И что ты ко мне пристал? Ничего я не знаю и родниться с Аникеем не собираюсь.
— А люди говорят.
— Мало чего говорят! Никакого сватовства не было. Мне самому поперек горла все это встало!
Свиридов разбередил душу Половневу, поднял в нем беспорядочный рой воспоминаний о прошлом. Особенно ярко встали в памяти первые годы после гражданской войны, когда от великой нужды приходилось денно и нощно работать у Аникея буквально за кусок хлеба. Это после, когда кулаки слишком распоясались, Советская власть установила законом твердый рабочий день и заработную плату для батраков и сельских рабочих.
И с обновленной силой застарелая ненависть прихлынула к сердцу Половнева. Глаза его засверкали мрачным огнем, он вынул кисет и заскорузлыми дрожащими пальцами начал набивать трубку.
Заметив, что допек Половнева, Свиридов встал и с обидной снисходительностью медленно заключил:
— Конечно, дело щекотливое… семейное. Возможно, напрасно я и встреваю. — Помолчал и угрожающе сурово добавил: — Одначе запомни: станешь сватом этому зверюге — мне ты тогда ни сват ни брат! И дружбе нашей конец! Вот и весь мой сказ!
И, не взглянув на Половнева, не попрощавшись, Свиридов сел на велосипед и запылил посреди улицы.
Половнев шевельнул было рукой, хотел остановить председателя, сказать что-либо в свое оправдание, но не успел: Дмитрий Ульяныч был уже далеко.
Присутствовавший при этой сцене и все время молчавший Ершов сказал:
— А ведь Ульяныч прав. Видал я Андрюху в городе, даже слышал речь его на одном собрании — не понравился он мне. Зазнайка, ученого из себя корчит… а между тем речь его была совсем плохая, какая-то сомнительная.
— Разве я сказал, что Митрий Ульяныч виноват? — раздумчиво молвил Половнев. — Но дело, друг Алексей, сурьезное больно. Не знаешь, как и поступить.
— На твоем месте, Филиппыч, я бы и тете Поле и Гале просто запретил не только говорить, но и думать об Андрее Травушкине.
Половнев взглянул на Ершова, криво усмехнулся:
— Грозен ты, Алеша! Погляжу, что ты запоешь, когда дочке твоей пойдет девятнадцатый… Может, доживу!