приходится своими руками. А дел уйма. Одной картохи ведра два надо начистить. Вот она замотается да раза два, а то три посолит! По забывчивости! А они давай виновного искать. Обидно даже слушать такое на старости лет, Лексан Егорыч. Мужики смеются, проходу не дают.
В голосе Травушкина появилась неподдельная дрожь, глаза заволокло влагой.
Демин сочувственно сказал:
— Ну, вы не расстраивайтесь, Аникей Панфилыч. Обойдется. Зачем же так близко к сердцу принимать! Важно, чтоб вы против колхозного строя не шли, а наветы все развеются, раз вы правы.
— Против колхозного строя! — горестно покачал головой Травушкин. — Скажут же! Это либо Митрий Ульяныч вам доложил? Да господи, да как же я могу против? Сыновья партейные, сам в колхозе… Не скрою: было время, говорил слова разные, нехорошие слова про колхозное житье… так это же больше десяти лет назад! А теперича я разве не вижу, к чему дело двигается? Чай, не слепой! Счастливая, можно сказать, жизня зачинается… и вдруг я стал бы перечить. Ведь это так надо понимать, Лексан Егорыч, я не только колхозникам нашим наперерез пошел бы, а и партии всей, и государству, и самому аж товарищу Сталину! Мысленное ли дело? Не такой я древний старик, из ума еще не выжил!
Весь этот разговор произвел на Демина благоприятное впечатление. Задушевный тон, дрожь в голосе, слезы, не однажды набегавшие на глаза Травушкина не оставляли сомнения в искренности его слов и наводили на мысль, что в отношении к нему в селе и районе допускается какая-то ошибка, несправедливость. И теоретически он так осмыслил создавшееся положение: Травушкин был когда-то середняком, причем, видать, зажиточным. В дни коллективизации его «подстригли» под одну гребенку с кулаками… Перегнули. Сверху перегиб исправили, высылку отменили. Но у колхозников создалось убеждение, что Травушкин выкрутился каким-то неправильным способом. Не зря же и до сих поговаривают, что его спас старший сын — коммунист. Но, спрашивается, как бы сыновья его могли вступить в партию, если бы он сам был кулаком? Ведь старший, говорят, давно в партии.
6
Распрощавшись с Травушкиным, поблагодарив его за чай, Демин заехал в правление, чтобы поговорить с председателем о несправедливом отношении к старику и о предоставлении ему работы, о чем особенно настойчиво просил Травушкин.
— С тоски можно помереть без дела, Лексан Егорыч, — говорил он. — Я же могу еще пользу приносить. Скажите Митрию Ульянычу, пусть он пошлет меня в бригаду.
В правлении Демин высказал все свои соображения насчет Травушкина. Свиридов пытался возражать, но Демин отмахивался. Ему уже трудно было отказаться от взгляда на Травушкина как на середняка, нечаянно пострадавшего во время коллективизации. В районе это был не первый случай. Лес рубят — щепки летят! Но пора, пора уже и щепкам лад дать!
— Вы уж, пожалуйста, не тесните старика, — убеждающе говорил он председателю. — Мы с вами не имеем оснований лишить его права на труд. Конституцию читали? Это во-первых. Во-вторых, предположим, ты верно рассуждаешь. Травушкин является носителем пережитков капитализма…
— Чего предполагать, Алексан Егорыч, — горячо перебил Свиридов. — Настоящий носитель и замаскированная контра! Мы-то знаем его сколько лет!
— Все равно, Дмитрий Ульяныч. Надо перевоспитывать человека. Легче всего голову отрубить, если эта голова думает не так, как мы с тобой. Но надо убеждением… Добейся, чтобы эта голова думала заодно с нами. Вот была бы победа!
— Голову ему рубить не собираюсь, — угрюмо и раздраженно сказал Свиридов. — Но и перевоспитывать не намерен. Да разве его перевоспитаешь? У него все мозги леший знает чем понабиты: и библия там, и псалтыри разные, и евангелие! Да что мне, только и делов с Травушкиным возиться? Пускай уж он сам перевоспитывается. А меня от такой обязанности увольте! Я уже докладывал вам… Или нехай его перевоспитывает секретарь нашей парторганизации.
— Половнев?
— Вот именно, — сказал Свиридов. — Его кровное дело перевоспитывать всяких.
— Ты же сам говорил, что между ними давнишние нелады.
— А я с Травушкиным тоже никогда в ладах особенных не жил, а теперь и подавно не собираюсь.
— Ну хорошо. А насчет работы как?
— Пускай работает. Только как Огоньков? Примет ли он его?
— А больше некуда?
— Куда же его? Сторожем разве? Ток новый готовим. Машины туда скоро посвезем.
— Вот и великолепно, — обрадованно сказал Демин, довольный тем, что наконец намечается выход из острого положения с Травушкиным. На том и порешили.
А Травушкин, проводив Демина, вошел в «келью», стал перед иконостасом на колени и, размашисто крестясь, выдохнул:
— Пронесло, кажись! Благодарю тя, господи! Не оставил еси раба твоего грешного. Под корень же могли подрезать!
История с пересолами стала понемногу забываться. Только в бригаде Огонькова иногда вспоминали о ней, да и то больше с шутками, со смехом.
— Эх, тетя Луша! Скушно как без Аникея Панфилыча! Так хочется просоленных щец! У тебя что-то насчет пересолов слабо получается. Скупишься, наверно, соли тебе жалко!
За столом смеялись. Луша махала рукой:
— Хватит вам. Чего вы его поминаете? Я без него вздохнула хоть!
Сторожем на ток Травушкин пошел охотно. Работа нетяжелая, народу на току покамест мало, он больше будет в одиночестве. После всех передряг и страхов, пережитых им в последние дни, это было как раз то, что ему и нужно. Тут будет спокойней и богу помолиться, и священное писание почитать. Одного он никак не мог забыть и понять: почему Ведмедь не тронул Демина, который гладил собаку, словно овечку? А может, и вправду пес остарел совсем и на свалку его пора?
«Да и сам я — того… старею! — с грустью и горечью подумал вдруг Травушкин. — Ничего уж я не могу… и ничего не сделать мне с ними… Не дождаться, видно, мне настоящей, хорошей жизни… Нет, не дождаться».
И на глазах у него выступили скупые слезы обиды на судьбу свою и на всю жизнь, сложившуюся совсем не так, как он когда-то мечтал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Пелагея Афанасьевна Половнева проснулась от пения старого петуха. В избе было темно, едва заметно серели окошки. Вслед за петушиным криком на насесте зашевелились, загомонили куры.
Петр Филиппович лежал навзничь и слегка всхрапывал; не то в горле, не то в груди у него что-то шумно хрипело и свистело.
Пелагея поняла, что приближается утро. И сразу ее осадили думы о разных домашних делах, которые надо успеть переделать до ухода в поле: истопить печку, начистить и сварить картошки, проводить в стадо корову и овечек, дать корм поросенку, помыть горшки, простирнуть мужнину рабочую рубаху. И как только обо всем этом вспомнила,