Ростислав. Желая во что бы то ни стало «поимать» своего недруга, он перекрыл не только три главных дороги, но и все известные ему пути вплоть до лесных тропинок и на эту сеть распылил свои силы.
Дальше должна была бы начаться смертельная игра, стремительная и изматывающая партизанская война. Или же отчаянный прорыв к Белокрепости. Но… дороги стали окончательно непроходимы. Продолжение боевых действий волей-неволей откладывалось до морозов. И все же Ростиславу удалось оттянуть от стен Белокрепости значительные силы противника. Теперь можно было надеяться, что крепость выстоит.
* * *
Немало поредевший передовой полк раскинул стан на берегу реки, у веси Черная Грязь, и это сказочно-былинное название было как нельзя к месту. Распутица, как и опасался Ростислав, задерживала белозерские полки сверх установленных двух седьмиц. И страшно было даже подумать, насколько задержит новгородцев. Тем более неожиданным для всех было в один прекрасный день увидеть вдали на реке идущую с полудня[104] лодейную рать[105]. Мелькнула тревожная мысль: Глеб сумел обойти и взять в кольцо! Но корабли, приближаясь, все четче прорисовывались сквозь дымку, и, наконец, завиднелись и плещущие на головной ладье стяги. Лазурный и желтый. Свои!
— Хвала пресветлому Хорсу, успели, — вскоре уже говорил своему союзнику Остромир. — Задержись на несколько дней — и стал бы лед. Здесь наших пять сотни и варяги. Остальные, комонные[106] и пешие, подтянутся, как станет можно.
С такой ратью уже можно воевать, думал Ростислав. Выглядел Новгородец так себе. Еще слаб от ран, да и долгое путешествие по воде… Однако он здесь.
Лодьи между тем причаливали к берегу, высаживая все новых и новых воинов. С такой ратью уже можно воевать.
— А вон и ужаки плывут! — заорал с берега Некрас, углядев в несусветной дали варяжские шнеки[107]. Викингов оказалось тридцать шесть человек, все возбужденные предстоящими битвами и несколько озадаченные. В отличие от славян, они не привыкли воевать зимой.
Первым на землю соскочил варяг Хаук и — с ума сойти! — бросился обниматься к Некрасу. Вот уж воистину, найдешь друга, где не ждешь. А ведь еще год назад кое-кто полыхал ненавистью…
На «Золотом змее» тем временем происходило какое-то замешательство. Ростислав разглядел, что красавиц Эрик стоит в развевающемся плаще, гордо опираясь на копье, и отказывается сходить на берег. Столпившиеся вокруг варяги что-то кричали ему на разные голоса, вперемешку со взрывами хохота и восхищенными возгласами, он же отвечал властно и односложно.
Хаук, сообразив, в чем дело, бросился к побратиму, начал что-то ему вполголоса выговаривать. Ростислав, знающий по-норвежски несколько слов, сумел разобрать: «ты глуп», «позор», «теперь не имеет значения». Эрик в ответ бросил все так же высокомерно: «Это мое слово!». Хаук разразился длинной речью, состоящей, как можно было понять, в основном из упреков и ругательств. Звенящий гневный возглас Эрика взлетел над водой.
Затем… Это было страшно. По лицу варяга поползла бледность; все черты словно начали стираться, оставляя мертвую маску; рука судорожно потянулась к вороту… Ростислав боковым зрением увидел, как варяги тихо-тихо начинают отступать от берега. Мало кому хотелось попасться под руку берсерку. Затем… Ростиславу почудилось, будто кусок жизни повторяется заново. Из-под кожаного навеса появилась светловолосая женщина, протягивая к безумцу руки, сделала навстречу ему шаг, другой, что-то говоря негромким, завораживающе певучим голосом, коснулась пальцами разметавшихся пепельных кудрей, еще шаг, и вот она уже обнимала варяга за плечи, гладила по волосам и нашептывала ласковые слова, как заболевшему ребенку. И через несколько секунд тот действительно пришел в себя, моргая и недоуменно озираясь вокруг, подобно человеку, внезапно разбуженному ото сна.
— Князь, — это оказался Хаук. — Отмени свой приговор. Иначе Эрик не пойдет на Белозерскую землю, потому что он дал слово князю Остромиру в том, что будет подчиняться приговору. Вот.
— Пошел уже, — буркнул Ростислав себе под нос, но варяг услышал.
— Нет, князь! Это не земля, а вода.
— Ф-Ф! А когда лед будет? — вклинился Некрас. И что оставалось делать князю? Правильно: объявить о помиловании. А затем перемахнуть борт и спросить у Даны:
— А ты что здесь делаешь?
Дана потупилась, нервно теребя косу:
— Прости, княже. Не могла я оставаться в тереме.
— Не могла? Почему?
— Прости, княже, — зачем-то повторила она. — Мне было так тревожно… за тебя.
— Тревожно, значит. А под ростовскими стрелами будет спокойнее.
Ростиславу тоже было тревожно. Так тревожно, что он даже не чувствовал радости от встречи. Что Дане, да в ее положении, делать на войне! А уж если совсем «ум уступил желанию», так хотя бы плыть, как подобает будущей матери наследника: на княжеской ладье, в удобстве, безопасности и почете. Так нет же, непременно нужно ехать среди трех с лишком десятков чужих и весьма несдержанных мужчин!
Все это Ростислав высказал, в досаде даже не заботясь о том, что варяги могут его услышать, и в ответ получил синь из-под изумленно вскинутых ресниц:
— А кто бы тогда позаботился об Эрике?
Полное сумасшествие.
— Я дам тебе чёлн и кметей в сопровождение, и ты отправляешься обратно. Сегодня же.
— Княже, не отсылай меня! Я сойду там с ума! Ну пожалуйста, я могу ухаживать за ранеными, я могу делать все, что нужно, я не буду в тягость! Я не выдержу там в одиночестве!
Сперва норманнская ярость, затем бабская истерика. Ростислав начал было ее уговаривать, как мог ласково, что нужно заботиться о малыше, что нельзя подвергать опасности…
— Князь! — перебил его Хаук с истинно викингской бесцеремонностью. — Я от имени всех прошу тебя, чтобы не отсылать сию деву. Она имеет много hamingja[108].
Остальные варяги тотчас одобрительно закричали, кто по-словенски, кто на своем языке.
— Княже! — умоляюще прошептала Дана.
Ростислав обернулся с раздражением. Где только не появляются эти веселые ребята, все идет по их хотению Удача, водяной их забери! А ведь могут и отказаться сражаться без той «удачи».
— Изяславич! — объявил Некрас громогласным заговорщицким шепотом, изо всех сил пытаясь дотянуться до ростиславова уха. — Есть трое, с кем лучше не спорить: медведь-шатун, бешеный викинг и беременная женщина.
Ростислав махнул рукой:
— Оставайся.
В ту же секунду подскочили двое варягов, сияя точь-в-точь два начищенных медных рукомойника, сплели руки наподобие кресла и вынесли свою «fylgja» [109] на берег, чтобы, Один упаси, не замочила ног. Вот так-то. Он опасался, что викинги могут обидеть девицу, а они ее на руках носят.
В положенное время стал санный путь, реки сковало льдом,