Читать интересную книгу Закон Тайга - Эльмира Нетесова

—    Неужели, кроме тебя, этим заняться некому? - дрогнула баба.

—  Да я не один...

—  Береги себя, Семен, - попросила тихо.

Участковый подошел вплотную. Поднял голову за подборо­док. Заглянул в глаза:

—  То ненавидишь меня, то жалеешь, а на самом деле как думаешь обо мне?

— Такое на бегу спрашивают? - опустила глаза Дарья, уйдя от прямого ответа.

—  Пожелай мне удачи, Дашенька. И не злись. Ладно? Я сам на себя частенько злым бываю. Прости за глупое. Но ведь и собака, случается, хозяев к гостям ревнует. Мне, как человеку, такое вдвойне прощается.

—  Что ж, всякое слыхивала, но чтоб к портсигару, какого в руки не брала, ревновали, такое впервой! - рассмеялась Дашка.

—  Попробовал бы кто-нибудь другой унижать меня, как ты,

уж очень пожалел бы о том. Но тебе, как женщине, все прощаю...

—  И на том спасибо, - буркнула Дарья и пошла закрывать входную дверь.

И снова поднялось настроение. Запело на сердце.

«Значит, ревновал. Сам сознался. А разве просто так ревну­ют? Нет! Значит, застряло что-то в сердце занозой! Иначе не пришел бы средь ночи! А то ишь ты, работой прикрылся, порт­сигаром. Да мало ль что может на чердаке оказаться? Я за это не ответчица. Другая причина привела. Она как белый день по­нятна...»

А участковый шел по засыпающему селу. В окнах домов темно. Спят люди. Нелегка их жизнь.

Да и у него... Сам в себе не может разобраться. После рас­ставания с женой, казалось, ни на одну не оглянется.

На Дашку даже не смотрел. Ну разве тогда, в тот первый день. Черт попутал. Но потом, как увидел ее пьяную в кодле условников, с души воротило. Дашка даже не видела его. Ее лапали, мяли, тискали кому не лень.

Годы прошли, а это помнилось. Изменила ее смерть Тихо­на, и баба резко бросила пить.

Теперь даже не верится, что была она такою. Но была. Нынче глаз не оторвать от нее. В городе равную ей сыскать трудно.

Дегтярев и в Поронайске нередко вспоминал о ней. Виде­лось, как идет она павой по селу. Ни на кого не оглядываясь. Гордо. Как только она умела. Лицо серьезное, глаза строгие. Попробуй задень - не рад будешь. Условники за версту обхо­дят. Понимают, хороша ягода, да не по зубам.

Баба с форсом. Но не без прошлого. Женись на такой - стыда не оберешься. Зэчка, ссыльная. А за что? Вот тут и кон­чатся восторги бабой. И о красе забудешь.

Хотя почему жениться? Он вовсе не собирался заводить вто­рую семью. Но почему, когда долго не видел ее, начинал ис­кать, скучал по ней? Почему, как мальчишка, готов носить ей воду и дрова даже для бани, лишь бы видеть эти лукавинки в серых глазах, слышать ее смех? Почему, когда не видит Дарью, на сердце бывает тяжело и темно? Почему, когда она зовет, он сам отталкивает бабу от себя? Почему, когда он ей признается, она не верит и хохочет над ним открыто? Почему за все годы они так и не сумели сблизиться, понять друг друга, поговорить по душам? И так остались до сих пор чужими.

«Но ведь любит. Хочет меня. Иначе зачем бы столько тре­воги в просьбе беречь себя. Эта баба не бросает слов на ветер. А такое вряд ли кому сказала. Гордячкой ее считают в селе те­перь. Недоступной. Оно и верно. Не раз следил за ее домом. Никто глухими ночами не прокрадывался к порогу, не убегал тайком чуть свет. Баба живет одна. И всегда спокойно смотрит в глаза людям. А ведь как подтянулась, любо

глянуть. Особо в синем платье, что плотно облегает фигуру! В нем она только дома бывает. А я ее в окно подсмотрел не раз. Хороша чертовка, любой мужик голову потеряет», - признался себе Дегтярев.

Дашка теперь будто успокоилась. Не вспыхивала при виде участкового. Не искала случайных встреч с ним.

Обдумав в ту ночь свое прошлое и будущее, решила никуда не уезжать из Трудового и написала брату:

«Не жди меня. В свое горе и боль даже звери не возвра­щаются. А я человек. Так все считают в Трудовом. Вот ты попрекнул, что из-за меня не выбился в люди, что моя тень на твоей семье и доме доселе жива. Кому же я в селе жить мешала? Почему в Трудовом не только условники, но и пере­селенцы дружат со мной и уважают меня? Хотя о прошлом знали, никогда не попрекнули, не обозвали. Не гляди, что чужие. Видно, они, пережившие горе сами, скорей понимают и сочувствуют другому. Умеют простить. Видно, все это по­тому, что чужая собака, хоть она всего-то тварь, не насме- лится на укус, а только брехнет робко. Своя, коль не потра­фил в чем, и загрызть насмерть может... Потому не хочу к тебе. Здесь я устроилась и обжилась. Привыкла к людям с такою же, как у меня, больной судьбой и научилась считать­ся с ними. Помня несчастье каждого. Счастливых у нас не было. Всех горе пригнало. Но вместе и его пережить проще. Может, и у нас в Трудовом когда-то народятся счастливые люди. Мы все этого ждем. Горе - оно как зима, тоже не вечно. Мне казалось, что все до смерти будут плевать в мою сторо­ну. Как ты... Но... люди давно забыли мой вчерашний день. В молодости ошибки случаются у всех. Надо уметь их пере­жить. И очиститься от них в дне сегодняшнем. У нас в Тру­довом нет жителей с гладкой судьбой. У всех она - горбатая да корявая. Но проходит время. И я поняла, что, вместе с прошлым, я чище тебя и твоих сельчан, потому что, прощен­ная своими, не помню плохого за теми, с кем вместе живем в селе.

Нельзя жить злой памятью. От того звереют люди. И попа­дают к нам на исправление. И мы лечим души их, как лечили нас когда-то. Терпением, заботой, прощением и верой.

Это помогает нам одолеть лютые морозы, пургу, глубокие снега. Они - ничто в сравнении с твоим презрением. Ведь зо­вешь не как сестру, а ослушавшуюся работницу... Не видя во мне родства. А и я от тебя отвыкла.

Прости, мой брат, что не жалею тебя в горе твоем, но ты - мужик и сумей сам сладить со своей бедой. Приглядись, а нет ли в смерти жены вины твоей? И уж, конечно, не с добра покинули тебя дети. Плохим ты был отцом и му­жем, никчемным братом... Думаю, в деревне нашей люди нз любят тебя не из-за меня, лично тебя не уважают. Потому и не помогают тебе.

Да и кто поймет того, кто не смог понять сестру, загородив­шую от погибели родителей своей жизнью, честью и судьбой?

Сколько раз могла я сдохнуть на Колыме и тут в Трудовом! Ты о том никогда не узнаешь. Не поймешь меня. Но я давно тебя простила. И если будет тебе совсем невмоготу, приезжай в Трудовое. Я вышлю денег на дорогу. Может, и ты начнешь тут жизнь заново.

Одно знай, народец у нас особый. В глаза человеку скажут все, что о нем думают. Правду. Говорят, она быстрее лечит, если человек не всего себя в этой жизни растерял.

Пиши. Если надумаешь переехать. А к себе не зови. Поздно. Вместе с горем отболела память. Зачем ее терзать?

Прости меня. Но остыло сердце и к тебе. Вон, даже участ­ковый наш, тот, что перевоспитывал меня, теперь, как к доб­рой знакомой, заходит в гости. На чай... Не как к бабе. Хоть и одинокий человек. Серьезный. Прошлым не укоряет. И тоже не советует к тебе ехать. А уж он зря не говорит.

Скажешь, чужими мозгами жить стала? Ошибаешься. Эти люди помогли мне стать сегодняшней.

Нет. Я не забыла тебя. Хотя давно пора было схоронить тебя в памяти вместе с прошлым злом. Но не будь тебя, меньше ценила бы нынешнее. А потому и нынче говорю: спасибо тебе за науку...»

Дашка перечитала письмо несколько раз. Все не решалась отправлять его. А вдруг к пережитому добавит последнюю кап­лю? Но вытащила письмо брата, освежила его в памяти. И, ус­мехнувшись, отнесла на почту свой ответ.

Пусть прочтет. Пусть почешется. Пусть знает, что не про­падает она тут одна.

Возвращалась с почты тайгой. Узкая тропинка петляла сза­ди домов, прячась от улицы и чужих глаз.

Изменилось Трудовое. Вон Генка Филиппов, тоже бывший условник, решил здесь остаться. Так и работает водителем. Но уже на новехоньком лесовозе. Дом ему дали. Семью завел чело­век. Жену из Поронайска привез, молоденькую девчушку. Са­халинку взял. Теперь ребенка ждут.

Скоро первый трудовчанин на свет появится. И село его домом станет.

Для ребенка этого каждый житель села подарки готовит. Заранее. Чтоб ни в чем не нуждался. Чтоб радовался рождению именно в этом селе.

Даже условники-работяги, закрывшись в почти го­товом к заселению доме, целый день что-то пилили, строгали, сверлили. А к вечеру вынесли готовую детскую кроватку, шкафчик и персональный стол со стульчиком.

Торжественно водрузили на крыльцо к молодым: мол, при­нимайте, пригодится скоро.

Дарья пеленок и распашонок целую стопу нашила. Все с мережками, в кружевах.

Своему не довелось шить. Не беременела баба. Не носила под сердцем тепла родной жизни. Не повезло. А может, Бог наказал?

Случалось, Дарья жалела о том. Бывало, плакала. Других вон мамками зовут. А ее никто вот так не окликнет. Не обраду­ется и не заплачет по ней. Уйдет, как и пришла. Незаметной тенью...

Зачем жила? Для чего мучилась?

Но потом, с годами, притупилось это чувство. Раз нельзя исправить, надо смириться. И баба глушила в себе все, что дала ей природа. Она загружала себя работой до изнеможения.