тебе, Вась? – наконец почтительно спросила бабка – боевая подруга престарелого гранатометчика.
– Так для окрошки же! – с надрывом выдал Кружкин. – Купил три литра разливного, думал, на пару дней хватит!
И тихий двор взорвался.
– С ума сошел?! Все испохабишь, поганец!
– Вась, да ты что? Разливной не годится, нужен домашний, живой!
– Господа, помилуйте, но это же ересь! На окрошку потребен хороший нарзан, на худой конец «Ессентуки‐17»!
– Да вы спятили все тут? Сказились?! – с минуту послушав, не выдержала Ирка. – Какой квас, какой нарзан-тарзан! Окрошку надо делать на кефире, без вариантов!
– У-у-у, понеслась душа к богу в рай. – Я отошла от окна, предвидя, что участники кулинарной битвы вот-вот начнут бросаться оскорблениями, если не камнями.
Я заползла под одеяло и спрятала голову под подушку.
Тихий петербургский дворик, интеллигентные соседи, ага, как же!
Все в этом мире обманчиво, ничему верить нельзя.
Глава десятая
Мудрая мысль, с которой я отошла ко сну, не покинула меня и ночью. Пробудившись, я первым делом подумала, что она значительнее, чем кажется. Что-то угадывалось в ее глубине – более важное и, главное, конкретное соображение, чем слишком общее и банальное «все в этом мире обманчиво».
Но погружаться в размышления было некогда: заводя будильник, я не учла, что нам с подругой еще понадобится время на фотосессию, а она, как это обычно бывает в таких случаях, затянулась.
Ни я, ни Ирка прежде не имели дела с крупными бриллиантами – как-то не попадались они на нашем жизненном пути. И теперь удивлялись, какие это, оказывается, капризные фотомодели – лучшие друзья девушек.
На свету они сияли, расплываясь на фото в пару радужных бликов, а в темноте становились невидимыми. Мы долго подбирали фон, задник, освещение и перетаскивали сформированную композицию с места на место, пытаясь получить лучшую картинку. В конце концов плюнули на перфекционизм и беспощадно отправили Лазарчуку три десятка снимков оптом – пусть сам выбирает!
Из-за этой утомительной возни с бриллиантами (кстати, а ведь шикарно звучит – «утомительная возня с бриллиантами», надо будет использовать в каком-нибудь детективе из жизни пресыщенных миллионерш) мы с Иркой немного опоздали ко времени, назначенному тетушкой. Когда мы, отдуваясь на бегу, ворвались в подъезд Марфинькиного дома на Грибоедова, старушки-подружки уже размещались на пороге в полной готовности к выходу-выезду.
– Бабуленции просто шикарны! – Ирка резко затормозила, чтобы полюбоваться картиной, образовавшейся в проеме распахнутой двери, как в раме.
Тетушка уже восседала в коляске – ноги на резной подножке, руки на краснодеревянных подлокотниках. Разноцветные блики из витражного окна пестрели на манжетах ее строгой рубашки с запонками и умножались в лаковой туфле на одной ноге. Вторую украшал белоснежный гипс, он гармонировал по цвету и твердости с крахмальным воротничком, под которым болтался с небрежным шиком приспущенный галстук. Ираида Львовна изволили облачиться в брючный костюм из твида, Мафра Ивановна – в строгую тройку из темно-серой шерсти. Вчерашняя жара за ночь бесследно исчезла, день с утра был пасмурный и прохладный – очень питерский.
– Ну вот, я же говорила, они придут! – обрадовалась тетя Ида при нашем появлении.
– Слава богу, – буркнула из глубины квартиры незаметная за шикарными бабуленциями Светочка. – Ну, катитесь уже, мне еще полы намывать, а вы шныряете туда-сюда спозаранку!
Ее «катитесь» прозвучало очень невежливо, но все предпочли подумать, что это не грубость, а точность. В конце концов, инвалидное кресло – действительно колесный транспорт, оно именно катится – и никак иначе.
Правда, с лестницы и из подъезда его пришлось нести на руках. Зато тетушка спустилась и вышла сама, опираясь на перила и выданную ей реквизиторшей-костюмершей Марфинькой роскошную трость – лаково блестящую, черную, с красным резиновым копытцем на конце и изогнутой темно-кричневой ручкой в виде орлиной головы с массивным клювом.
– Клюшку тоже у Черчилля отобрали, как и коляску? – поинтересовалась Ирка.
– У Рузвельта, – поправила ее тетушка, радея за чистоту стиля.
– На самом деле у одного моего доброго знакомого, – ответила Марфинька и поправила кепи на голове. – Что ж, милые юные мисс и ты, моя дорогая Ираида, начнем наш променад!
– Это будет что-то, – пробормотала я, зажмурившись от первой фотовспышки в глаза.
На мостике через канал столпилась группа китайских туристов. Не думаю, что они специально дожидались торжественного выхода шикарных питерских бабуленций, но, случайно став свидетелями такого зрелища, упустить удачный случай запечатлеть его, конечно, не смогли.
Я шагнула в сторону, надеясь выйти из кадра, а Ирка и Марфинька за спинкой кресла тетушки, наоборот, остановились и горделиво приосанились. Тетя же заозиралась встревоженно, поймала мой вопрошающий взгляд и пожаловалась:
– Ах, этот склероз! Я где-то оставила свою трость.
– Наверняка у подъезда, – быстро сообразила я. – Вы там усаживались в кресло, а трость мешала… Подождите, я сбегаю за ней, пока ей кто-нибудь ноги не приделал.
– Подождем, – благосклонно пообещала Ирка.
Они с Марфинькой никуда не спешили, с удовольствием позировали китайским папарацци.
Я деловитой рысцой побежала обратно к дому.
Санкт-Петербург, конечно, обоснованно претендует на звание культурной столицы, но мы же знаем – все обманчиво. В просвещенном Питере антикварную трость стырят так же запросто, как в бразильских фавелах.
К счастью, тетушка оставила свою пафосную клюку не снаружи, а внутри, за подъездной дверью. Хотя в том же Мурино