И он ускорил шаг, увлекая меня за собой по набережной Дуная, прикрывая полой от резкого ветра и приговаривая, что забавней приключения не придумаешь, вот уж посмеёмся когда-нибудь.
Вдоль набережной тянулся под Замком ряд убогих лачуг, настоящих развалюх. До какой уж тут казистости, если каждую весну, в ледоход их подмывает Дунай! Обитали в них извозчики. А в ветхих, сколоченных из чего попало конюшенках стояли лошади: когда-то резвые выносные рысаки, краса барских выездов, а ныне — заочные подопечные разных обществ защиты животных, грезящие над своими скудными яслями о днях счастливой юности с безутешным вопросом в глазах: что ждёт нас, когда совсем состаримся?
В ту бальную ночь в окошках лачуг везде горели свечи. Извозчики поджидали полуночи, чтобы опять запрягать и ехать, развозить по домам нанявших их господ.
В одно из таких оконец и заглянул Мартон. Для этого пришлось подтянуться на руках: окна были высокие, чтобы вода не достала.
— Там он, — сообщил, соскакивая, подмастерье, — но в плаще, уже собирается.
Ворота были распахнуты, фиакр — во дворе. Покрытые попонами лошади вскидывали опустевшими торбами.
Даже не распрягал: значит, опять спешит в дорогу.
Сделав знак следовать за ним, Мартон устремился к двери.
Дверь открывалась не просто. Взявшись за ручку, надо было приподнять и одновременно подтолкнуть её коленом, иначе она не поддавалась. Мартон, уже, как видно, знакомый с её достойными хитроумного английского замка секретами, справился с ней одним толчком, и мы очутились в тесной, провонявшей колёсной мазью комнатушке.
На придвинутом к стенке колченогом столе стояла пустая пивная бутылка, в узкое горло которой была всажена зажжённая свеча. За столом сидел Моцли и ужинал, жадно запихивая в рот поочерёдно то кусок кровяной колбасы, то ломоть хлеба ещё толще — не ломать, а «ломтину» на языке тогдашних школяров.
На нём был широченный сборчатый плащ табачного цвета и надвинутая на глаза закуржавевшая той студёной майской ночью широкополая шляпа. Иней не таял на ней в этой сырой, холодной комнатёнке, где и стены были все в блёстках, как в сталактитовой пещере.
Упитанный детина был этот Моцли, толстощёкий, пучеглазый, тем бесцеремонней на нас воззрившийся, что ввалились мы к нему без спроса.
— Ну? Опять на пожар? — были первые его обращённые к Мартону слова.
— Постой, старина, не ершись! Не на пожар! Другая совсем беда. Раскрылось всё! Прихватят на таможне барчука.
Моцли не на шутку испугался. Здоровенный ломоть хлеба вопросительно застыл у него во рту, составив как бы продолжение мясистого носа. Справясь с испугом, он дожевал, проглотил и запил большим глотком из пузатого стакана, не сводя с меня выкаченных глаз.
— А я думал, загорелось где и опять за пожарной трубой надо лошадей гонять. Как загорится где, всё меня гоняют. Даже в Маломлигет,[108] и то меня. Почему город своих лошадей не заведёт?
— Погоди, Моцли, слышь-ка, — перебил его Мартон, — ты про трубу мне не заливай и за свой воротник тоже. Не Маломлигет, а сам ты как бы не погорел, вот что, и погоришь, если не выслушаешь! Муж той мадамы дознался обо всём! Людей вперёд послал, чтобы задержали барчука и доставили обратно.
Моцли силился сохранить непринуждённый вид, хотя глаза целиком его выдавали.
— Про какого барчука ты мне плетёшь? Про какую ещё мадаму?
— Ну чего из меня дурака-то строишь? — наклонился Мартон поближе. — Не ты, что ли, госпожу Бальнокхази из дома увёз с молодым барчуком? Номер-то у тебя сзади — думаешь, не видели?
— Ну и что, ежели увёз? На бал повёз.
— Хорошенький бал! Как бы не пришлось тебе самому в другом месте поплясать. Слышал ведь небось, что арестовать студента хотят. Так вот, это брат его младший, от господина советника как раз. Советник сказал ему: жена, мол, сбежала с барчуком, вот они его сейчас везде и разыскивают.
Самое время было в зубах поковырять, чему Моцли и отдался с большим усердием. И языком помогал, и ногтями, пока не выковырнул какую-то мешавшую ему соломинку. Ни дать ни взять тот самый утопающий с бесполезной соломиной в руках.
— Ну и что? Подумаешь! И пускай разыскивают, кто угодно и кого угодно. Никого я не отвозил, ничего не видел. А отвозил, так откуда мне знать, что меж ними такое? Да и что мне вообще за дело: похитил — не похитил. Синдик я, что ли, их расспрашивать. Мужчин, женщин — всех по одному тарифу вожу, мне платят — я везу И знать больше ничего не желаю.
— Ну так помогай тебе бог, Моцли, — сказал Мартон, делая вид, будто собирается уходить. — Ты не знаешь — другие узнают. А мы не на гляделки твои любоваться пришли, в бараки ваши мерзкие, а брату вот этого молодого господина помочь. Пойдём, в другие двери постучимся, может, ещё кого найдём, потому что дело это подсудное, и если мы барчука того не увезём, а извозчика, в это встрявшего, поймают, плохо будет.
— Кому плохо? — вскинулся Моцли в страхе.
— Барчуку, вот кому, а извозчику и подавно. Сервус, Моцли.
— Хальт![109] Постой! Не валяй дурака! — вскочив со скамейки, кинулся за Мартоном Моцли. — Поехали! Садитесь! И чёрт меня побери, если увижу, услышу иль скажу что-нибудь.
Второпях посрывал он торбы с лошадей, затолкал меня в фиакр, Мартона посадил на облучок рядом с собой и помчал во всю прыть по набережной.
Довольно долго ещё виднелись в воде отражённые огни плашкоутного моста, потом Моцли свернул куда-то, и, судя по кромешной тьме и немилосердным броскам раскачивающегося фиакра, мы оказались в одном из тех закоулков, где мостовая причисляется к проклятьям цивилизации, а освещение препоручается заботам грядущих поколений.
Подвигались мы всё медленней, и кнут всё чаще охаживал лошадей. Наконец фиакр остановился.
Моцли принялся насвистывать, как обычно кучера, извозчики в праздном ожидании у своих лошадей. Послышался скрип отворяемых ворот, и мы въехали в какой-то двор.
— Приехали, — спрыгнув с козел, сообщил мне в боковое оконце наш возница. — Вон в глубине двора свеча в окне. Там, в угловой комнате, барчук.
— И дама с ним? — спросил я тихо.
— Нет. Она в «Белом волке» ждёт, когда того господина привезу, с которым ей нужно сперва договориться.
— Но для него ведь рано, спектакль ещё не кончился.
— Как, и про это знаете? — ещё больше вытаращился Моцли.
Я поспешил в конец длинного, узкого двора к указанной комнате. В освещённом окне вырисовывалась чья-то голова. Там стоял Лоранд, дуя на стекло, чтобы поскорей увидеть в протаявшее отверстие ту, которую поджидал.
Как он, значит, её любит! Какая трудная борьба мне предстоит!