Скинув дорожную кацавейку, она осталась в синем одноцветном платье. Когда-то любимый маменькин цвет. Отец тоже его очень любил.
Нагнувшись к маменьке, Фанни что-то шепнула, — и она подняла голову, словно возвращаясь к действительности из своего далека.
— Ах, простите! — придя в себя, обратилась она к домашним с глубоким вздохом. — Я так разволновалась.
Наконец-то! Хотя бы заговорила. Меня уже истерзать успело её молчание.
Оборотясь к Фанни, маменька прижала её к себе и дважды поцеловала в головку.
— Вы ведь позволите ей и дальше остаться у меня? — продолжала она. — Фанни мне теперь совсем как родная.
Я позабыл и думать о прежнем своём ревнивом чувстве, видя, какая радость для маменьки обнять её.
Фанни снова что-то шепнула ей, и маменька, вполне уже овладев собой, встала и подошла твёрдыми шагами к Фроммше.
— Спасибо, — сказала она, пожимая ей обе руки. И ещё раз тихо: — Спасибо.
Робко избегая маменькина взгляда, я, примолкнув, наблюдал за всем этим из угла.
— Нам надо поспешить, доченька, — вмешалась бабушка. — Пойдём, если ты готова.
Маменька кивнула, не сводя глаз с Фанни.
— Фанни здесь подождёт, — распорядилась бабушка. — А Деже пойдёт с нами.
Маменька подняла на меня взгляд, точно впервые вспомнив о моём существовании. Но рука её продолжала поглаживать белокурые Фаннины локоны.
Папа Фромм тотчас послал Генриха за фиакром. Никто не спрашивал, куда мы отправляемся. Все и так знали, куда и зачем, по какому делу. Но чем это дело кончится, знал только я.
Однако не спешил вылезать вперёд. Всему свой черёд. Без меня всё равно не обойтись.
Фиакр подъехал. Фроммы свели маменьку вниз по лестнице и усадили впереди. Как только мы уселись, папа Фромм крикнул кучеру:
— К дому Бальнокхази!
Ему тоже не требовалось подсказывать — куда.
До самого места мы не обменялись ни словом. Да и что бабушка с маменькой могли мне сказать?
Мы остановились у дома Бальнокхази, и к маменьке словно вернулась вся её молодая энергия. Решительной поступью, с пылающим лицом и высоко поднятой головой устремилась она вперёд.
Не знаю уж, по счастливому совпадению или предуведомленный заранее, но надворный советник оказался дома.
«С каким лицом он нас встретит?» — заговорило во мне любопытство.
Слишком много узнал я о нём такого, чего не полагалось бы знать.
Бальнокхази вышел нам навстречу из кабинета. Лицо его выражало скорее любезность, чем радушие, — любезность с долей укоризны, но столь деланной, рассчитанно-напускной, будто он час целый старался её получше изобразить перед зеркалом.
Маменька направилась прямо к нему и возбуждённо спросила, схватив его за обе руки:
— Где мой сын Лоранд?
Мой высокородный дядюшка откинул голову, уперев подбородок в высокий воротничок, и, вздохнув, отпарировал с великодушным сожалением:
— Это мне, милая сударыня-сестрица, впору допытываться, где он, коль скоро на меня легла обязанность его разыскивать. И неизменный мой ответ «не знаю», — лучшее, мне думается, свидетельство родственного участия в его судьбе.
— Зачем вы преследуете моего сына? — вся дрожа, спросила маменька. — Нельзя же уничтожать человека за один неверный шаг, совершённый по молодости лет!
— Отнюдь не единственный его шаг побуждает меня к этому. И не только в качестве официального лица я его преследую.
И Бальнокхази бросил на меня быстрый пронзительный взгляд. Но я не отвёл своего в полном сознании собственной правоты и превосходства. Которые не премину показать!
— Как так? За что же ещё его преследовать?
С приподнявшей усы горькой усмешкой Бальнокхази повёл плечами.
— Уж и не знаю, как вам изложить, если вы ещё не слышали. Я полагал, вы осведомлены обо всём. Известивший вас об исчезновении молодого человека мог бы и причины объяснить.
— Да, я осведомлена, извещена. Это большое несчастье, но не бесчестье.
— Ой ли? — вопросил Бальнокхази, приподымая иронически плечо и склоняя набок голову. — А я и не знал, что в провинции это не почитается за бесчестье. Право, не знал. Студент-правовед, юнец, почти мальчишка — и у человека гораздо солиднее по возрасту, положению, который вдобавок принял его в доме как родного, как члена семьи, в благодарность за эту отеческую заботу соблазняет жену! Помогает этой непорядочной женщине взломать шкаф, унести деньги и драгоценности и бежит вместе с ней за пределы страны. И это не преследуется, не считается преступлением! Не знал. Вот уж не знал.
При этом новом двойном обвинении бедная маменька содрогнулась, как от удара электрического тока. Побледнев, схватилась она за бабушку, которая сама стала белее собственных седин.
— Что вы сказали? — спросила она вместо маменьки, совсем лишившейся сил. — Лоранд — соблазнитель?
— К сожалению, да. Он похитил мою жену.
— И вор?
— Тяжко вымолвить, но другого слова я не нахожу.
— Поосторожней, сударь! Побойтесь бога!
— Я и так был достаточно осторожен, как вы имели возможность убедиться. Даже из-за пропажи поостерёгся подымать лишний шум. А ведь мне, кроме бесчестья, нанесён ущерб материальный. Этот неблаговидный поступок пяти тысяч форинтов лишил меня и мою дочку. Будь дело во мне одном, я бы промолчал с презрением, но эта сумма моим долговременным вкладом для девочки была!
— Вам всё, сударь, будет возмещено, — сказала бабушка, — только не касайтесь этого предмета при моей дочери, прошу вас. Вы же её просто убиваете, разве не видите?
Бальнокхази между тем всё поглядывал на меня, и в каждом его взгляде читался вопрос. Напрасно он, однако, думал меня смутить. Я был готов к ответу.
— Чему я удивляюсь, — вымолвил он наконец, — так это одному: что все эти открытия новы для вас. Я полагал, что известивший вас об исчезновении Лоранда не умолчит и о сопровождающих бегство деликатных обстоятельствах, поскольку он от меня же и узнал про них.
Тут и маменька с бабушкой посмотрели на меня.
— Ты нам про это не писал, — сказала бабушка.
— Не писал.
— И по дороге сюда промолчал.
— А ведь я всё ему рассказал!
— Почему ты скрыл от нас? — с негодованием возвысила голос бабушка.
Маменька молча ломала руки.
— Потому что обвинение это не имеет под собой никакой почвы, как мне доподлинно известно.
— Ого! Каков молодец! — с презрительным вызовом воскликнул Бальнокхази.
— Ровным счётом никакой, — повторил я спокойно, хотя всё во мне трепетало от волнения.
И надо было видеть, как они разом обступили меня. Как бросились ко мне маменька с бабушкой, хватая одна за правую руку, другая — за левую (так утопающие цепляются за протянутую им спасительную длань). И как, надменно сверкая глазами, подступил рассерженный советник. Всякое самообладание их покинуло. Вне себя, с волнением, яростью, радостью, надеждой все трое восклицали наперебой: «Да говори ж! Что тебе известно? Говори!»