В какой-то момент, он, возможно, почти умолял Изабель вернуться назад в удивительный мир, из которого она ускользнула. На мгновение любящие, всё понимающие голубые глаза Люси поменялись на нежные, но печальные и непостижимо темные глаза Изабель. Он, казалось, встал между ними, выбирая одну или другую, затем обе оказались принадлежащими ему, но в глазах Люси оказалась половина печали от Изабель, и печаль не уменьшилась.
Снова слабость и долгая физическая усталость парализовали его. Он вышел из особняка и подставил свой голый лоб навстречу возобновившемуся ветру. Он повторно вошел в особняк и завел часы так, чтобы они прозвонили в семь, а затем лег на свою кровать. Но теперь он уже не смог заснуть. В семь он переоделся и в половине девятого спустился встретить свою мать за столом за завтраком, незадолго до этого услышав ее шаги по ступенькам.
II
Он поприветствовал ее, но она взглянула на него серьезно и все же тревожно, а затем внезапно, уже с плохо подавленной паникой. Тогда он понял, что, должно быть, заметно изменился. Но его мать не заговорила с ним, только взаимно пожелала ему доброго утра. Он видел, что она по разным причинам была глубоко оскорблена им; более того, она неосознанно испугалась за него, и, наконец, ее уязвленная гордость подавила все её тревоги; и он был уверен, что его мать, даже если бы он прямо тут перед нею развернул магическую рукопись, не выразила бы показного интереса и не попросила бы от него объяснений. Тем не менее, он смог полностью воздержаться от попытки испытать ее силу.
«Я выходил из дому, сестра Мэри», – сказал он с недобрым сарказмом.
«Да, Пьер. Как ты находишь кофе этим утром? Это – какой-то новый кофе»
«Он весьма хорош; очень насыщенный и ароматный, сестра Мэри».
«Я рада, что ты так считаешь, Пьер»
«Почему ты не называешь меня братом Пьером?»
«Разве я не назвала тебя так? Ну, тогда, братец Пьер, – так лучше?»
«Почему ты так безразлично и в упор смотришь на меня, сестра Мэри?»
«Я смотрю безразлично и в упор? Тогда я попытаюсь смотреть иначе. Подай мне вот тот тост, Пьер»
«Ты очень глубоко оскорбила меня, моя дорогая мама»
«Ни в малейшей степени, Пьер. Ты видел Люси в последнее время?»
«Не видел, дорогая моя»
«Ах! Немного лосося, Пьер».
«Ты слишком горда, чтобы показать мне, что ты чувствуешь в этот момент, мама»
Г-жа Глендиннинг медленно встала во весь рост, и ее женственная и величественная красота впечатлила его.
«Не провоцируй меня больше, Пьер. Я не спрошу про твою тайну; все между нами должно быть добровольно, как это когда-то было почти до недавнего времени, или между нами не будет ничего. Осторожней со мной, Пьер. В мире не так много тех, кого тебе больше стоит остерегаться, а потому, продолжай подобное обхождение со мной, но не очень долго»
Она повторно села и больше не разговаривала. Пьер хранил молчание, а после, набив полный рот чем попало, тихо покинул стол, комнату и особняк.
III
Как только дверь утренней столовой закрылась за Пьером, г-жа Глендиннинг встала, продолжая машинально держать свою вилку в руке. В это время, уже оказавшись в глубине комнаты и быстро размышляя, она почувствовала, что сжимает что-то странное, и, даже не взглянув, чтобы понять, что это, импульсивно отбросила его от себя. Раздался свист полета, а затем дребезжание. Она повернулась и, остановившись около портрета Пьера, увидела свой собственный улыбающийся портрет, в который воткнулась вилка, чьи серебряные зубцы оказались в написанной художником груди и терзали дрожащую рану.
Она быстро подошла к картине и бесстрашно встала перед ней.
«Да, ты нанес удар! но твой удар нанесен неправедной рукой; это должно быть, твой серебряный удар», – повернувшись к портрету Пьера. «Пьер, Пьер, ты нанес мне удар отравленным острием. Я чувствую, как моя кровь химически изменяется во мне. Я, мать единственного оставшегося Глендиннинга, чувствую теперь, что когда-то была рождена для скорейшего уничтожения этого рода. Для скорейшего уничтожения рода, чей наследник – единственный, но поэтому так велико надвигающееся позорное дело. И дело какое-то позорное, или же что-то очень сомнительное и очень темное находится в твоей душе, или же некий бес противоречия, с туманным, стыдливым обликом, сидел там, на том месте, но теперь! Что это может быть? Пьер, откройся. Мне нелегко улыбаться при таком тяжелом горе. Ответь; что это, мальчик? Может быть, то? Может быть, это? нет – да – конечно – может это? этого не может быть! Но он не был вчера у Люси, и её здесь не было; и она не увидела меня, когда я её позвала.
Что это может предвещать? Но не просто сломить соперника – сломать, как влюбленные иногда разрывают отношения, чтобы потом воссоединиться с радостными слезами, скоро и снова, – но простой разрыв не может так разбить мое гордое сердце. Если это действительно – часть, то это не всё. Но нет, нет, нет; этого не может, не может быть. Он не мог бы, не мог бы поступить настолько безумно, настолько бесчестно. Это было самое удивительное лицо, хотя я не призналась в этом ему, даже не намекнула, что видела его. Но нет, нет, нет, этого не может быть. Такая молодая несравненность в такой скромности не может иметь подлинного целомудрия. Лилии не растут на сорняках, даже будучи грязными, они никогда не смогут расти среди них. Она должна быть и бедной, и мерзкой – некий случайный плод великолепных, бесполезных повес, обреченная наследовать обе их заразные составляющие – мерзость и красоту. Нет, я не буду так думать о нем. Но что тогда? Иногда я боюсь, что моя гордость принесёт мне некое неизбывное горе, закрыв мои губы и весь мой внешний блеск, отчего я, возможно, полностью приобрету мягкий и умоляющий вид. Но кто может постичь собственное сердце, чтобы такое исправить? Направить саму себя против другого – так иногда можно делать, но когда этот другой является твоим собственным, эти острые грани непозволительны. Тогда я буду поступать в соответствии с моим собственным духом. Я буду горда. Я не сдвинусь с места. Будь, что будет, я с полпути не убегу, чтобы встретить его и отбить. Будет ли мать унижаться перед своим сыном-подростком? Пусть сам расскажет мне про себя, или пусть катится вниз!»
IV
Пьер углубился в лес и шел, не останавливаясь, несколько миль, и сделал паузу, только когда оказался у приметного камня или, скорее, гладкой массивной скалы, огромной как сарай, которая целиком лежала отдельно и была полностью закрыта буками и каштанами.
Камень имел форму удлиненного яйца, но более сплюснутого и более заостренного по концам, и одновременно не заостренного, но неровного клина. Где-то сбоку посередине у него имелся боковой гребень, и невидимой точкой этот гребень опирался на другую продольно лежащую заостренную скалу, немного выдающуюся из земли. Около этой неясной и мельчайшей точки соприкосновения вся огромная масса камня никак не соприкасалась с землей. Она выглядела затаившейся. Один широкий конец свода зависал на волосок от земли, постоянно балансируя на грани, не касаясь почвы. На много футов от этой – нижней части противоположного конца, которая вся была покрыта рубцами и наполовину расколота, проем был вполне достаточен, чтобы не только дать возможность, но и с удобством пропустить проползающего человека; и все же не находилось ни одного смертного с бесстрашным сердцем, пожелавшего проползти там.
Камень, возможно, мог бы удивить всю округу. Несмотря на то, что сотни каменных плит домашних очагов – где долгими зимними вечерами старики курили свои трубки, а молодые люди шелушили свое зерно – окружали его на не таком уж большом удалении, но только юный Пьер стал известен как первооткрыватель этого камня, который он впоследствии причудливо окрестил Камнем Мемнона. Возможно, причина, почему этот удивительный объект так долго оставался неизвестен