и слышала все звуки, становящиеся все более и более странными, и все более и более пугающими. Отношение ко мне со стороны мужчины и женщины были точно такими же, как у кошки: ни один из них не разговаривал со мной, ни одного из них я не понимала. И к мужчине и к женщине, и к кошке я относилась точно так же, как к зеленым закладным камням моего дома: я не знала, откуда они прибыли или что заставило их жить там. Я повторяю, ни одна живая человеческая душа не приходила в дом, кроме мужчины и женщины; но иногда старик рано утром уходил вдаль по дороге, которая вела через леса, и возвращался поздно вечером; он приносил с собой черный хлеб и простое красное вино. Хотя вход в лес находился не очень далеко от двери, он все же ходил медленно и с таким трудом тащился со своей небольшой ношей, что время между его первым появлением среди деревьев и пересечением разбитого порога казалось томительными часами.
«Теперь широкие и свободные очертания моих ранних лет становятся более четкими в моем уме. Ко мне теперь приходит все, что я не могла вспомнить. Это, возможно, произошло в то время, когда я стала болеть некой долгой лихорадкой, во время которой я забыла про саму себя. И, возможно, это правда, то, что я слышала, что за периодом наших ранних воспоминаний следует поле беспамятства, чередующееся с первыми тусклыми проблесками воспоминаний предыдущих, более или менее отчетливо охватывающих все наше прошлое вплоть до изначального пробела в нем.
«Как бы то ни было, ничего больше я не могу вспомнить о доме на широкой открытой поляне; ничего из прошлого, пока я не оставила его; но тогда ещё я была совсем маленькой. Но есть у меня и отрывки сомнительных, случайных воспоминаний о другой круглой, открытой поляне, но гораздо большей, чем первая, и без лесного окружения. Все же мне часто время от времени кажется, что где-то там, почти рядом со мной стояли три высоких, прямых дерева, вроде сосен, и они жутко дрожали и трещали как старые деревья, привыкшие к периодам горных штормов. И иногда казалось, что полы по углам свисали еще более круто, чем в старом доме, и выгибались еще круче, чтобы я сильнее ощущала, что они свисают подо мной.
«Теперь ещё мне иногда также кажется, что я изначально болтала на двух детских языках, на которых и говорила некоторое время назад. Кажется там, из людей, окружавших меня, некоторые говорили на одном языке, а некоторые на другом; но я говорила на обоих, хотя на одном не так легко, как на другом; но изначально, так и было; и этот другой постепенно вытеснял первого. Люди эти – как иногда мне время от времени видится в грезах – часто поднимали три странных похожих на деревья предмета и говорили – мне нужно подумать, если действительно у меня есть какая-либо реальная мысль о таком бестелесном фантоме, как этот – они говорили на языке, на котором я говорила как раз в то время, постепенно забывавшемся мною. Это был красивый язык; о, мне кажется, такой сверкающе веселый и светлый; просто язык для такого ребенка как я, если бы ребенок не был всегда столь грустным. Это был чисто детский язык, Пьер; этакий щебет – просто щебет.
«Своим собственным умом ты должен теперь прочувствовать, какие из этих моих туманных воспоминаний неопределенно намекают на судно в море. Но все туманно и неопределенно для меня. Я никогда не понимаю отчетливо, говорю ли я тебе о реальных вещах или о грезах. Во мне всегда реальность превращается в мечты, а мечты в реальность. Никогда мне полностью не излечиться от влияния странностей моей ранней жизни. Они таковы, что даже сейчас – в этот момент – окружают твою видимую форму, мой брат, таинственным туманом, да так, что второе лицо, третье лицо и четвертое лицо наблюдают за мной из твоего собственного. Вот сейчас все туманней и туманней становятся мои воспоминания о том, как ты и я пришли встретиться. Я хожу, ощупывая все виды форм, из которых я состою; поэтому мне кажется, что я передвигаюсь при помощи форм; и все же у форм есть глаза, которые смотрят на меня. Я оборачиваюсь, и они смотрят на меня; я выхожу вперед, и они смотрят на меня. – Позволь мне теперь побыть в тишине; не говори со мной»
IV
Наполненный невысказанным удивлением от этого странного рассказа, Пьер сидел, онемев и пристально глядя на её вполоборота повернутую голову. Ее огромные мягкие локоны черных как смоль волос свисали и закрывали её будто наполовину раздвинутый занавес некой оберегаемой святыни. Пьеру она казалась наполовину неземной, но это неземное было только её тайной, но никак не тем, что ограждалось от него или угрожало ему. И, тем не менее, низкая тональность ее далекого мелодичного внутреннего голоса дрожала в комнате сладким эхом; и с потолка сверху, напоминая процесс отжима винограда, продолжали раздаваться равномерные незримые шаги.
Она уже слегка пошевелилась и после недолгого странного хождения уже более связно продолжила свой рассказ.
«Мое следующее воспоминание, на которое я могу в определенной степени полагаться, было уже о другом доме, также расположенном вдали от человеческого жилья, в сердце не совсем спокойной страны. Через эту страну, и рядом с домом протекала зеленая и спокойная река. Тот дом, должно быть, находился в некой низменности; о первом доме я говорила, что он, кажется, стоял где-то среди гор или близко к горам – вдали шумел водопад – я, кажется, слышу его теперь; четко очерченные облака позади дома в закатном небе – я, кажется, вижу их теперь. Но этот другой дом, второй или третий, я не знаю, который, я снова говорю, что он стоял в некой низменности. Вокруг него было никаких сосен, немного разных деревьев; земля не имела такого же крутого наклона, как вокруг первого дома. В округе располагались возделанные поля, и вдали – сельские дома, надворные постройки, скот и домашние птицы и много чего-то подобного. Этот дом, я уверена, был в этой стране, по эту сторону моря. Это был очень большой дом и полный людей; но по большей части они жили отдельно. В нем жили какие-то старики, жили молодые люди и молодые девушки, – некоторые очень солидные, и в нем жили дети. Некоторые из этих людей считали это место счастливым, многие из них всегда смеялись, но для меня тут не было счастья.
«Но здесь я могу ошибаться из-за моего собственного сознания, я не могу определиться – я имею в виду в памяти обо всей моей предшествующей жизни, – я говорю, что не могу определить, что называют счастьем; это то, чей символ – смех или улыбка, или тихое спокойствие на губах. Я могла бы быть счастлива, но сейчас этого нет в моих осознанных воспоминаниях. И при этом я не чувствую тоску по счастью, как будто у меня его никогда и не было; мой дух жаждет разнообразного счастья, я полагаю, что у меня есть такое подозрение. Я перенесла нищету, но не из-за отсутствия счастья, и не моля о нем. Я молю о покое – о неподвижности – об ощущении самой себя неким растением, поглощенным жизнью, без её поисков, и существующим без личных ощущений. Я чувствую, что не может существовать никакого прекрасного мира в отдельности. Поэтому я надеюсь однажды почувствовать себя испившей проникновенный дух, оживляющий все на свете. Я чувствую, что я здесь в изгнании. Я продолжаю отклоняться. – Да, в ответ ты улыбаешься. – Но позволь мне снова помолчать. Не отвечай мне. Когда я подведу итог, то не буду блуждать так же, конец будет короткий»
Уважительно решив не допускать малейшую помеху или даже намека на помеху удивительному рассказу, услышанному им, и потому пассивно сидеть и получить его чудесное проникновение в его душу, несмотря на долгую паузу, и, не касаясь малейших мистических соображений, быть убежденным в том, что