Читать интересную книгу На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

То есть немцы торопили, а демократии, наоборот, тянули резину.

Сразу понятно, над кем каплет, а над кем – нет. Кто хочет что-то сделать, а кто, наоборот, не хочет.

Беда в том, что тот, кто хотел сделать, хотел сделать то, чего нам ни в коем случае нельзя было допустить. А тех, кто не хотел, нам, наоборот, кровь из носу надо было подвигнуть хоть к какому-то делу.

И к тому же следовало постоянно держать в уме, что, даже если вдруг, паче чаяния, с теми или с другими удастся договориться о чём-то, сами они нипочём не станут соблюдать договорённостей, если только реальная ситуациях их не принудит. Зато от нас такого соблюдения будут требовать с ясными глазами, чистой совестью и праведным пылом.

Тоска.

И в придачу на восточном фланге явно разгоралась, война. Пока ещё – инцидент. Хорошее слово, дипломатичное. Люди гибнут изо дня в день, самолёты горят, танки прут лоб в лоб на другие танки… Ну нет войны, хоть тресни. Инцидент.

Сначала мы говорили со Славой так, вообще, сидя у окошка. Потом перешли к столу, начали вчитываться в доклады, отчёты, сводки и черновики соглашений, пробуя на вкус каждое слово, пытаясь уловить оттенки – а это, на самом деле, что такое? А вот это что может значить? А тут что они, сволочи, имели в виду? Велели принести чаю с бутербродами, перекусили. Двинулись от последних по времени документов вглубь. Слава принялся выгребать из ящиков стола и лязгающих сейфов папки, развязывать тесёмки на них; росли бумажные вороха. Сравнивали формулировки, спорили даже: этот термин значит вот что – нет, он значит совсем не это, а то… Можно его истолковать так, чтобы демократы, при том что вроде бы обязаны, могли пальцем о палец не ударить? Нельзя? Есть прогресс по сравнению с апрельским вариантом? Нет? Или всё-таки есть? Уломали мы их? Или это только косметика, чистая игра в слова?

Известно, что безрезультатная работа – самая долгая. Мы и не заметили, как воскресный день погас, а в окно, высосав из кабинета дневную духоту, повеял прохладой вечер. Буквы на документах превратились в маленьких тараканов и начали разбегаться подальше от насмерть усталых глаз.

– Ну ладно, – сказал наконец Слава. Голос у него слегка осип. Он стал неторопливо, тщательно раскладывать накопившиеся груды обратно по папочкам и завязывать тесёмочки. Порядок у него, надо отдать ему должное, был отменный. – Хотя бы сопоставили всё. Проанализировали в подробностях. Уже легче.

Слабое утешение, подумал я, но не стал говорить этого вслух и правильно сделал, потому что Слава сам, завязав тесёмки на очередной папке, вздохнул и сказал:

– Слабое утешение.

Я заколебался. Я до сих пор так никому и не пересказывал нашу с Шуленбургом беседу. Слишком уж она выходила за рамки допустимого в дипломатии. Мне могли не поверить. Меня могли обвинить в сговоре с врагом. И ещё много чего могли, причём, что самое обидное, делу от этого не было бы никакой пользы. Соглашаясь тогда на встречу с немецким послом, я и не подозревал, что она примет такой характер. Я не жалел о ней, я был рад, что она случилась, но это была чисто человеческая радость; а вот использовать его информацию было даже непонятно как. Кроме того, я ждал. Или, по крайней мере, придумал себе такую отговорку. Разводилово, обещанное Шуленбургом, пока ещё толком и не начиналось. И, стало быть, у меня не было повода обдумывать, что с ним, с разводиловом, делать.

Но время шло.

– Похоже, придётся немцам подмигнуть, – сказал я.

– Похоже, – вздохнув, согласился Слава.

– И по возможности так, чтобы в Лондоне как можно быстрее об этом пронюхали.

– В ответ на их косвенное давление попробовать косвенно надавить на них? Провокация на провокацию?

– А что делать? Пусть им тоже покажется, что время дорого.

Он молча спрятал последнюю папку в сейф, тщательно закрыл и запер тяжёлую дверцу. Вернулся к столу.

– Вопрос, как именно подмигнуть? – спросил он в пространство. – Очень аккуратно надо, правдоподобно… Перестараешься – поймут, что блеф.

– Хочешь, я попробую прикинуть?

– А возьмёшься?

– А доверишь?

– Да.

– Хорошо. Я подумаю завтра на свежую голову, покручу. Доложу вечером.

– Смотри… – Он тяжело вздохнул. – За язык никто не тянул, но… Инициатива, как всегда, наказуема.

– Мне ли не знать.

Мы помолчали. Не было радости от принятого решения. Наоборот. Пора было разъезжаться, но нестерпимо зудело в груди: чего-то мы недоделали, надо что-то ещё… Мало, мало. Не спасительно. Из-за горизонта неудержимо выпирало чёрное. Слава сморщил нос и сказал:

– Аж с души воротит.

Домой я попал лишь в десятом часу. Тесть был у себя и, наверное, уже спал; я не стал к нему заглядывать. Маша сидела перед телевизором, смотрела какой-то бесконечный сериал. Когда я вошёл, она даже не встала. Лишь проговорила, не оборачиваясь:

– Отличный выходной.

– Да уж, – отдуваясь, сказал я.

– Ужинать будешь?

– И ужинать, и обедать.

Только тогда она встала. Проходя мимо меня, вдруг провела ладонью по моей щеке и чуть улыбнулась. Она так давно не делала ничего подобного, что я вздрогнул.

– Даже не спросишь, как мы тут посидели с нашей молодой?

У меня что-то провернулось в голове, как в заржавленной мясорубке.

– Ты знаешь, – смущённо сказал я, – я про это вообще забыл.

– Ну, ты даёшь! – Она покачала головой и пошла на кухню. Уже оттуда раздался её голос: – Хорошо посидели. Всплакнули. Она мне своё письмо прочитала, я ей – наше… Ну, он свинья, ей вообще буквально несколько строк послал. Мол, не волнуйся, я полетаю немножко и тут же назад. Про любовь с ней поговорили. Я ей малость глаза открыла на это дело.

– Представляю, – сказал я и запрыгал на одной ноге, стаскивая брюки.

– Славная девочка, – сказала Маша, когда я, уже в домашнем, добрался наконец до кухни; навстречу мне наперегонки летели съестные ароматы, один вкусней другого. На плите многообещающе потрескивала накрытая крышкой сковорода. – Красивая, добрая… – При этих словах она вскинула на меня внимательный взгляд и тут же опустила. – Очень расстраивалась, что тебя не застала.

– Глупости какие, – сказал я.

– Нет, правда.

– Вот, Маша, как тебе показалось: она Серёжку действительно любит?

– Почему ты спрашиваешь? – Она снова посмотрела на меня рентгеновскими глазами. – Есть сомнения?

– Нет… – промямлил я. – Просто… Чтобы терпеть таких занятых людей…

– О, вот об этом я ей как раз много порассказала. – Маша отвернулась и, приподняв крышку, стала перемешивать ложкой дымящее месиво овощей в сковороде. – Поделилась секретными способами не спятить и не остервенеть.

– А она?

– Надеюсь, усвоила. Готово. Бери тарелку, ешь. Выпить хочешь?

– Нет. Жрать хочу.

Я взял ложку и стал есть, приговаривая про себя: вот мой дом. Вот мой дом. Вот мой дом…

Телефон зазвонил в начале первого ночи.

Чертыхаясь, я выпростался из-под одеяла. Хорошо ещё, что я так и не успел заснуть – нескончаемое дневное бульканье скользких, обманных слов пузырило голову и в постели. Душа чесалась, будто её накусали комары.

Да что ж им там в Кремле не спится-то, ярился я, вслепую вписываясь в дверной проём. На ощупь прикрыл поплотней дверь и только тогда зажёг в прихожей свет. Страшно было вспышкой разбудить Машу. У неё был нелёгкий денёк.

– Алё?

Молчание.

– Алё, я слушаю.

– Это я, – просунулся из потрескивающей тишины несмелый голос Нади.

Опять в груди разорвалась граната. Да сколько же можно?

– Добрый вечер, Наденька.

– Я вас не разбудила?

– Нет.

Некоторое время она молчала, и у меня успело успокоиться дыхание.

– Вы от меня убежали?

– Надя, я не нарочно. Как назло, вызвали на работу. Срочно.

– Я очень огорчилась. И даже немножко обиделась. Я на вас обиделась, представляете? Как будто мы уже близкие люди. Я больше всего мечтала именно с вами повидаться.

Нет. Не успокоилось оно. Даже и не думало.

– Почему?

– Хотела посоветоваться. Понимаете… Я Марии Григорьевне не сказала, но… Серёжка мне предложение сделал. Уже официально.

– И ты?

– Я согласилась. И мои родители хотят уже всех вас видеть, и мы договорились, что устроим общий вечер, теперь у нас. А он взял и, ни слова не говоря, уехал. И вот я хотела вас спросить. Именно вас, вы мужчина, и он ваш сын. Как вы думаете… У него… ко мне… серьёзно?

– Да, – сказал я. – Могу ручаться. Он много не говорит об этом, не девчонка же. Но по человеку видно, когда он счастлив, а когда тяготится. Он даже когда просто называет твоё имя, то светиться начинает.

– Хорошо… – ответила она, но в её голосе не было радости. Только констатация: хорошо. – Тогда я… – Она запнулась. Потом вдруг вздохнула и спросила: – А вы не хотите спросить, серьёзно ли это у меня?