Читать интересную книгу На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

Пристроившись в кресле возле окна, я, насколько умел – с выражением, читал вслух это пришедшее поутру письмо, а Маша и папа Гжегош сидели напротив на диване и слушали, боясь пропустить хоть слово. У Маши влажно блестели уголки глаз, но она держалась, только каменела лицом. Дед гордо и сурово хмурился. Листок письма дрожал у меня в пальцах. Зимой или в летних сумерках я уже не смог бы читать без очков или без лампы. Но сейчас за настежь открытым окном, расслабленно поигрывая тюлевой занавеской, жарился и дышал нам в дом яркий июньский полдень, и я видел каждую буковку и закорючку.

«Командиры нам говорят, что этот конфликт долго не продлится, и я им верю. Несопоставимы силы. Сейчас всё ж таки не пятый год, Халхин-Гол не Порт-Артур, а товарищ Сталин – не Николашка. Урок агрессорам дать надо. Это я уже не с чужих слов говорю, не политинформацию, как попка, повторяю, а сам так считаю и в этом глубоко убеждён. Лучше теперь, чем когда они сначала по нашим мирным людям, скажем, во Владике отработают. Они же всегда нападают исподтишка. И, пока могут, убивают тех, кто не вооружён и ничего плохого не ждёт. Я их ненавижу. Писать буду часто-часто. И Наденьке тоже. Вот мы с ней три дня не виделись, а я уже скучаю. Но почему-то в письме к ней так просто написать об этом не могу. Вы ей скажите это или покажите моё письмо. Впрочем, я уже попросил. Не знаю, что ещё написать, а прощаться и запечатывать концерт не хочется. Мне перед вами очень совестно. Но я вас не обманывал, а только сказал чуть позже, чем мог. Мы победим. До свидания. Ваш Серёжка».

Я умолк и опустил трясущийся вместе с рукой листок. Маша отняла руку от груди и стала зачем-то разглаживать складки халата. Дед хлопнул себя ладонями по ногам и сказал:

– Хонор и вольношчь. Наш чловьек, – и добавил по-русски: – Но дурак.

– Папа! – не выдержала Маша. – Ну как ты можешь! Хоть сейчас бы попридержал…

– Дур-рак, – веско повторил тесть.

– Почему? – хладнокровно спросил я.

– Потому что вот-вот Польшу надо будет спасать от немчуры, а он с глузду съехал. Помчался за тридевять земель своей жизнью рисковать. Из-за каких-то дикарей!

– Монгольская Республика, в отличие от Польши, – наш союзник, – напомнил я. – И ведь японцы сбили наш самолёт.

Это случилось три недели назад. Банда хунхузов, просочившаяся из Маньчжоу-Го, разграбила и вырезала несколько уединённых хуторов близ урочища Делюн-Болдок в Даурии, а потом ушла обратно за кордон, скоротав путь через монгольские пустоши. Отследить их путь и навести на них кавалерию был немедленно отряжён из Краснокаменска лёгкий аэроплан. И его ни с того ни с сего сбили японцы, заявив потом, будто он вторгся в «воздушное пространство независимого и суверенного государства Маньчжоу-Го», что, не говоря уж о брехне про независимость, было заведомой ложью даже технически: биплан упал в Монголии чуть ли не в пятнадцати километрах от передовых японских постов. Стало быть, это, наоборот, японский «ки» пересёк границу да к тому же открыл огонь над чужой страной; позже осмотр остатков нашего самолёта показал, что стреляли в него из задней полусферы, в спину. Мало того – самураи ещё и усиленным мобильным взводом этак запросто через кордон махнули, чтобы захватить пилота, если тот вдруг остался жив, а если и нет, то уж, во всяком случае, уцелевшие документы и карты. Монголы самураев сперва перехватили, те завязли в стычке, потом подоспели наши и взяли японский клинышек в клещи. И пошло-поехало…

– Подумаешь – союзник, – пренебрежительно шевельнул пальцами тесть. – Не будешь же ты утверждать, что тамошние пустыни и степи для СССР так же важны, как Киев, Львов или Краков. Да там тыщу километров туда, тыщу сюда – никто и не заметит. А здесь – мост в Европу, источник всей вашей культуры.

Я досчитал до десяти.

– У меня предложение, – сказал я, персонально обращаясь к Маше. – Мы сделать всё равно уже ничего не можем. Поэтому стиснем зубы и перенесём молча. Давай жить как ни в чём не бывало.

– Послушай, – сказала Маша. – Только честно. Ты действительно не знал?

– Честно, – ответил я. – Действительно.

– Не ты его подговорил?

– Да опомнись!

– С тебя сталось бы. Самому геройствовать уже не с руки, и возраст не тот, и Кремль не отпустит – так вот сына послал.

– Маша, он сам.

– Это так на тебя похоже…

– Ты мне льстишь. Но в общем, наверное, не должно быть слишком уж удивительно, что мой сын на меня слегка похож.

– Совсем не льщу. Я имела в виду малодушие. Сначала наворотить и только потом рассказать.

– Чего ж я такого наворотил?

– Тебе лучше знать.

Я опять досчитал до десяти и сказал:

– Поехали в Сокольники, Маш? Посмотри, какое утро выдалось. Полечим нервы.

– Я с вами, – сказал тесть, не дожидаясь согласия дочери; а она ведь вполне могла не согласиться.

Но теперь Маше оставалось только кивнуть. И она кивнула.

– Надо подумать, что надеть, – сказала она, пытаясь взять себя в руки и снова зажить нормальной жизнью. Глянула на меня. – Тебя не слишком травмирует, если я буду в брюках?

– С чего меня это должно травмировать? Я только боюсь, зажаришься. Вон какой день заводится. Моя бы воля, я бы сам юбку надел.

– Скажите, какой шотландец выискался.

Она встала. Тесть дождался, когда она выйдет в спальню и притворит за собой дверь, в раздумье пожевал губами, а потом заговорщически посмотрел на меня и сказал вполголоса:

– Пойду фляжку возьму. Только ей не говори. Что за воскресная прогулка всухомятку?

Он поднялся, упираясь ладонями в колени и слегка покряхтев – скорее, я думаю, для порядка, для образа, чем от реальной боли в суставах; впрочем, может, у него и похрустывало. Да что говорить, у меня и то уже временами похрустывало. Он вышел в прихожую, переходя к себе, и тут рубанул по нервам телефон. Тесть оказался к нему ближе всех – только руку протяни.

– Алло? – донеслось из прихожей.

Я сидел неподвижно и смотрел на дверь, закрывшуюся за Машей. Потом понял, что всё ещё стискиваю уголок письма в дрожащих пальцах, и аккуратно положил исписанный убористым почерком листок на край своего письменного стола.

Наверное, Серёжка уже подъезжал к Уралу.

А мы-то думали, у них очередной аврал, с полигона не отпускают…

– Да, получили, – раздался в открытую дверь голос невидимого за стеной тестя. – Ну… Длинное. Конечно. Наоборот, он сам просил при удобном случае тебе показать. Прямо так? Ну хорошо… Они оба тут, да. Мы коллективное чтение как раз закончили… Конечно. Хорошо, через час.

Слышно было, как клацнула повешенная на рычаг трубка, и через мгновение озадаченный тесть показался в дверном проёме.

– Прогулка отменяется, – сказал он.

– Что такое?

– Маша! – крикнул он, не отвечая мне. И когда дверь открылась и жена, недовольная тем, что ей помешали доодеться, в лёгких брюках и лифчике появилась на пороге, повторил: – Прогулка отменяется.

– Почему? – растерянно спросила она.

– Потому что к нам едет ревизор.

– Какой ревизор?

– Надя.

У меня в груди горячо лопнуло, и тёмной взрывной волной на миг залепило изнутри глаза.

– Ей тоже письмо пришло от нашего обалдуя, – пояснил тесть. – Коротенькое, как она говорит, и ничего не понять. Говорит, она вообще, как он пропал, сутки места себе не находила, а теперь – сюрприз. Хочет с нами обсудить. Ну, а Серёжка ведь сам велел наше письмо ей показать, вот и покажем, всё заодно.

– И что? Когда?

– Она уже едет.

– К нам? – едва не ахнула Маша.

– К нам.

Она коротко посмотрела на меня и тут же отвела взгляд.

– Ну хорошо… Тогда… Тогда я пошла обратно переодеваться. И папа, прошу тебя, побрейся. – На миг она задумчиво вытянула губы в трубочку. – У нас есть что-то к чаю? Или ей кофе? – опять посмотрела на меня. – Что она больше любит?

– Я-то почём знаю?

– Ну, мало ли.

– Понятия не имею.

– Я думала, может, тебе по спецканалам докладывают.

Она попятилась и отгородилась вновь закрывшейся дверью. Тесть в растерянности потоптался, а потом в сердцах сказал:

– Ну житья не дают бабы! Только отдохнуть культурно собрались – и нате. Бриться теперь…

Все разбрелись по делам. Только у меня не было дел, не оказалось на сей раз. Лениво колыхался тюль. В листве за окном самозабвенно и счастливо кишели, вопя наперебой, воробьи.

Сейчас она приедет. Будет в нашем доме, в этих привычных стенах. Такая непривычная.

Мы будем разговаривать про то, как мой сын её любит.

И как он сбежал бить японцев, не сказав ей ни слова.

Она будет ходить туда-сюда, словно своя.

Она сядет на стул, на котором сидим изо дня в день я, или Маша, или папа Гжегош. А потом снова сядет кто-то из нас. А он ещё будет помнить её лёгкую округлую плоть, маняще близкую к той нежной потайной сердцевине, что предназначена давать радость мужчинам и жизнь детям. В сущности, и тем и другим – жизнь, потому что жизнь без радости вряд ли можно назвать настоящей жизнью.