стороны для равновесия, растопырив пальцы, словно птичка – крылышки. Он на каждом шаге отталкивался одной ногой для последующего изящного скольжения, но ролики почти сразу же зарывались в ворсистый ковер. Он выбрался в коридор, на лице расплылась улыбка до ушей.
Шаг разочарованно втянул воздух.
– Не думаю, что это мой сын.
Шагги опустил руки. Он перестал скользить по ковру. Он вдруг ощутил, какие тяжелые на самом деле эти старые роликовые коньки.
Шаг развернулся к Кэтрин и спросил:
– Что, по-твоему, она скажет, когда узнает, что я с ним встречался?
Кэтрин посмотрела на Шагги, увидела его пылающие щеки.
– Нет-нет. Ей никак нельзя говорить, что он был здесь.
На лице Шага появилась злорадная улыбка. Он заговорил провокаторским тоном, каким в школе говорят хулиганистые ребята, жаждущие увидеть драку.
– Ну-ну. Пусть он сам ей скажет.
Кэтрин резким движением закрыла дверь между ними. Шагги услышал, как его отец разразился смехом. Услышал, как Кэтрин сказала:
– Зачем, черт побери, ты попросил меня привести его, если у тебя свара на уме?
Шагги весь день провел, приминая ворс на коридорном ковре, стараясь из всех сил уничтожить его. Он слышал, как взрослые спорили о чем-то, что, как ему показалось, зовется Джоанны Друг живет на юге Африки[65]. Он услышал, как Кэтрин сказала, что к Рождеству обоснуется там. Он размышлял над тем, как выглядят черные люди и зачем им нужен Дональд-младший, чтобы работать лучше. Еще он не понимал, почему его старшая сестра должна уезжать и оставлять его.
Тринадцать
Черные шлаковые холмы уходили вдаль на мили, как волны окаменевшего моря. Угольная пыль оставила тонкий серый налет на лице Лика. Она заостряла его и без того худые черты, подчеркивала мощную носовую кость, чернила тонкие волоски, пробивающиеся над его верхней губой. Его пушистая челка перестала развеваться, теперь она, тяжелая и серая, лежала на его лбу. Он, казалось, был сделан из графита, как один из его черно-белых рисунков.
Подниматься по оползающим склонам черных холмов оказалось делом медленным. С каждым шагом его ноги чуть не по колено погружались в шлак. Тонкие струйки пыли забивались во все отверстия. Пыль струилась по его лоферам, их кисточки поднимали черные облачка, словно хвост грязной коровы. На спуске шлак преследовал его, словно голодная волна. Хотя это его мало беспокоило, и все же, несмотря на его худобу, подошвы разрушали затвердевшую корку, и шлак сыпался вниз. Шлак вел себя так, словно пытался вывернуться наизнанку, скинуть Лика и показать свою еще бо́льшую нетронутую черноту внутри. Каждый раз, когда очередной холм сбрасывал его, он чувствовал себя еще более незаметным, более похожим на невидимого призрака, чем обычно.
Пересекать это черное море лучше всего было в безветренную погоду, при высокой влажности. Когда ветер облизывал сухие терриконы, они реагировали на воздух, как начинка «Волшебного экрана»[66], как графитовая пыль от миллиона заточенных карандашей. Если эта пыль попадала ему в рот, он потом несколько дней ощущал ее вкус. А когда над шахтами шел дождь, холмы выглядели усталыми и побитыми. Они застывали, словно сдались и умерли.
Лик забрался на вершину самой высокой груды и сел там. Он закурил бычок и оглядел мертвую шахту и умирающий поселок внизу. Словно в диораме, поселок, аккуратный и симметричный, стоял на торфяном болоте, так игрушечные домики стоят на потертом коричневом ковре. Даже отсюда, подумал Лик, все это выглядит жалким и маленьким.
Он вытащил из куртки блокнот для зарисовок. Его покрытые пылью пальцы оставляли на бумаге пятна, когда он попытался нарисовать горизонт широким грифелем мягкого карандаша. Если этот шахтерский поселок создал профессиональный моделист, то каким же скрягой он, вероятно, был. Почему он не воспользовался миниатюрными оловянными машинками, коровками и овечками, зеленым пушистым кустарником, похожим на игольчатые морские кораллы? Лик рассматривал фигуры в черном, околачивающиеся у мужского клуба, и спрашивал себя, почему этому моделисту не нравились красочные фигурки веселых цветов.
Он разглядывал ландшафт за деревьями, похожими на ершики для чистки труб, и ковром мертвого болота. С такого расстояния игрушечным казался и поезд Глазго – Эдинбург, бегущий по пустоши, которая отделяла шахтеров от остального мира. Этот поезд создавал некую невидимую границу и никогда-никогда не останавливался. Много лет назад Городской совет в целях грандиозной экономии на жалованьи начальника станции отказался от единственной в этих краях остановки. Местные могли рассчитывать только на автобус, который приходил сюда три раза в день, а добраться на нем куда-нибудь можно было не меньше чем за час.
Теперь по вечерам старшие из шахтерских сыновей стояли у железнодорожных путей с пивом и пакетиками клея и с горечью и злостью смотрели на счастливые лица за окнами вагонов, с ревом проносящихся мимо каждые полчаса. Они тискали состоявших с ними в родстве девчонок, одетых в мешковатые аранские свитера[67], и перебегали железнодорожные пути перед несущимся поездом, их мягкие волосы трепал ветер от промчавшихся мимо вагонов, колеса которых лишь по чистой случайности не перемололи их тела. Они кидали в окна бутылки с мочой, а когда машинист недовольно гудел, им казалось, что мир заметил их, что они живы.
После закрытия шахты они стали раскладывать на путях толстенные ветки. Парни, чтобы отломить их от умирающих деревьев, подпрыгивали, повисали на них и раскачивались. Когда выяснилось, что колеса состава легко перерезают ветки, мальчишки стали подкладывать камни и красные строительные кирпичи. Мальчишка чуть старше Шагги потерял глаз – в него попал вылетевший с искрами из-под колеса камень. И тогда вместо этого они, вооруженные газовыми баллончиками для зажигалок – прежде они этим газом нанюхивались до бесчувствия, – начали поджигать тростник. Лик видел, как эти ребята подожгли коричневые пустоши по обе стороны путей. Но глазговские поезда все равно проходили мимо без остановки.
Лик израсходовал свой изжеванный карандаш, рисуя этот безрадостный пейзаж. Сидя там в одиночестве, он не отдавал себе в этом отчета, но, пока он рисовал, его сутулые плечи распрямлялись.
Ему становилось все труднее вставать по утрам, впускать в себя новый день, возвращаться в свое тело, отказываясь от свободного полета за закрытыми веками, где он был свободен. На учебу он приходил все позднее и позднее. Лик видел, что его бригадир начинает опускать руки. Они проплывали мимо друг друга с равным отсутствием интереса.
Поначалу бригадир, жилистый прагматичный человек, произносил заученные речи. По мере того как учеба продолжалась и Лик все чаще смотрел сквозь него, речи бригадира наполнялись желчью. Лик кивал, как метроном, пока