бригадир, брызгая слюной, читал ему лекцию о том, как новое поколение разрушает страну. Разгневанный мужчина протянул руку и грубой ладонью отбросил челку Лика со лба. Глаза молодого человека были пусты, как у римских статуй. За свои тридцать лет в строительстве бригадир видел все это много раз: ленивые и ничем не интересующиеся или горластые и хитрые поколения парней, которых чуть не силой поселяли в спланированных властями поселках. Со временем они ломались и занимали предназначенное им место, вырастали мужчинами, которые вовлекали в свои беды еще и девчонок и нуждались в регулярном жалованье. Но за все эти годы он ни разу не встречал душу, подобную этому парню.
Рассерженный бригадир вытащил огрызок карандаша у себя из-за уха и, сжав челюсти, всадил его в пустоту в полудюйме от лица Лика. Лик даже не моргнул, его к таким штукам давно приучила Агнес. Он ушел в себя, оставив тело, гипсовую пыль, термос с холодным чаем и сердитого бригадира.
Бригадир мог бы и отпустить его, но Лик учился по программе профессиональной подготовки молодежи, и пока Тэтчер ссужала деньги на его жалованье, бригадир не возражал – пусть остается. Им всегда требовался кто-то, кто готовил бы чай. Ученики постарше Лика взяли себе в привычку отправлять его в магазин за тартановой краской[68]. Они заставляли его проверять ящики с полудюймовыми гвоздями и сортировать их по восходящему размеру. Лик только пожимал плечами под их смех и продолжал жить по-своему, радуясь тому, что теряет свое тело, выполняя их монотонные бесполезные задания, пока его разум свободно витает над миром.
Теперь он молча перевернул страницы блокнота и вытащил два конверта, лежавших в конце. Первый был тоненький красочный конверт авиапочты, аккуратная небесно-голубая бумага, складывавшаяся гармошкой, это письмо, обклеенное марками с антилопами, прислала Кэтрин из Трансвааля. Он покрутил его в руке и не стал перечитывать: оно приносило ему слишком сильную душевную боль. Ее восторги по поводу мебели для патио, сосисок из вяленого мяса вызвали у него ощущение собственной ненужности, вещи, которую можно легко бросить.
И все же Лик думал, что эта новая грусть лучше, чем злость, которую он чувствовал поначалу. Грусть была более приятным гостем, по крайней мере, она казалась тихой, надежной, постоянной. Когда Кэтрин только вышла за Дональда-младшего, они все разозлились. Агнес, залив глаза водкой, вытащила матрас Кэтрин на обочину. Ей удалось справиться с этим в одиночку, а мальчикам оставалось только отойти в сторонку и смотреть, как те немногие вещи, что остались от их сестры, заталкиваются в черные мешки.
Лик взял второе письмо. Оно загрязнилось по углам, потому что он не один раз читал и перечитывал его. Конверт был из плотной кремовой бумаги, в пятнах, как спектры дорогих акварельных красок. Кто-то каллиграфическим почерком вывел его имя «мистеру Александру Бейну» черными чернилами. И при этом не поленился провести по линейке черту, на которой расположить надпись. Лик открыл конверт и развернул напечатанное на машинке письмо. Бумага поражала своим высоким качеством. Его грязные пальцы нащупали знакомый гребешок в верхней части листа. Он мог бы прочесть это письмо с закрытыми глазами.
Уважаемый мистер Бейн,
Рад сообщить Вам, что, внимательно изучив Ваше заявление и Ваш портфолио, мы готовы зачислить Вас без приемных экзаменов на бакалаврский (с углубленным обучением) курс по специальности «изящные искусства»…
Лик сложил письмо и аккуратно убрал его в конверт. Он знал, что за этим письмом последует новое с дополнительной информацией, и что ему нужно будет связаться с секретарем курса изящных искусств, чтобы подтвердить свое согласие принять столь желанное для него место. Еще в письме говорилось, что занятия начинаются в сентябре. Вот только в сентябре двухгодичной давности. Он вспомнил то время, когда получил это письмо. На его глазах ушел от матери Шаг. На его глазах Кэтрин пристально следила за дверью и их чудны́м младшим братишкой, голодным и испуганным, пока их мать сидела, засунув голову в газовую духовку.
На окаменевшем море было холодно и тихо. Поэтому-то ему так здесь и нравилось. Он грезил наяву и поначалу даже не обратил внимания на этот звук, пока тот не приблизился и не стал настойчивее: отвратительное пукание резиновых сапог. На вершине шлаковой горы появился красный и запыхавшийся Шагги. Его обычные кремовые цвета посерели от налета пыли, но вокруг глаз и рта оставались розовые круги. Лик спрятал письмо в блокнот, осторожно засунул все в свою куртку.
– Я просил тебя подождать! – простонал Шагги. Его нижняя губа казалась розовым пузырем в серой грязи.
– Если не можешь поспевать, то и не просись.
Он был уверен: они уже не в первый раз ведут этот разговор, ему казалось, что они ведут его нескончаемо. Лик встал и ринулся прочь. Он был похож на комара-долгоножку, который пытается скользить по поверхности чернильно-черной воды, его голубая нейлоновая куртка сверкала, как надкрылья жука. Он пытался оторваться от младшего брата, спускаясь по крутым склонам длинными прыжками. Он надеялся, что мальчишка остановится и повернет к дому. Но Шагги не отставал.
Лик слышал астматическое дыхание брата у себя за спиной, и это надрывало ему сердце. Лику нужно было сразу сказать ему, что он не берет его с собой, но его братец был отъявленным стукачом. Шагги виртуозно освоил искусство доноса, но использовал его топорно. Он распространял худшую информацию за самое малое вознаграждение и обычно заходил слишком далеко. Агнес, если ее спровоцировать, могла гоняться за Ликом по дому с тяжелой сандалией «Доктор Шолль»[69]. Плоская резиновая подошва оставляла фиолетовые рубцы посреди красных пощечин, отчего Шагги ухмылялся с совершенно невинным видом.
Лик удивлялся, с чего это мать волнуют его походы на заброшенную шахту. Он был уверен, что дело не в опасности шлака и не в бездонных ямах, наполненных водой. Агнес беспокоила пыль. Ее волновало, что подумают соседи, когда увидят, как он возвращается домой в саже и грязи. Беспокоило, что она больше не сможет делать вид, что она не такая, как они, что она более благородного происхождения и только временно оказалась в их забытом богом уголке нищеты. Гордыня была причиной ее злости, а не страх за сына.
Ударом подошвы Лик поднял шлаковую пыль за собой и услышал тоненький кашель и скулеж. Потом Шагги заворчал, словно сердитый барсук, и Лик рассмеялся и решил заставить брата проделать то же самое на обратном пути домой.
Лик галопом проскакал по последнему шлаковому холму и стал дожидаться брата внизу.