В конце концов, тогда в Лондоне, она засунула свои плоскогубцы в пасть ориксу. Она убедила себя, что это не накличет смерть на Зири, это просто способ подготовить себя к неизбежному. Умирали все солдаты. Может быть, в этот раз настал его черед. Она представила, как его душа вернется в кадило, в его истинную плоть (единственное воплощение Кирин во всем Эретце), брошенную где-то, поломанную и сожженную. И поняла, что справиться с этим не может.
Поняла, что есть еще одна вероятность: он вообще больше никогда не вернется.
Прим. переводчика: *Ориксы, или сернобыки — род из подсемейства саблерогих антилоп.
39
ИСПЫТАНИЕ НОМЕР ОДИН
На грунтовой дороге в южном Марокко со скрежетом остановилась машина, изрыгая из себя двух пассажиров с их рюкзаками. Потом она сорвалась с места, подняв облако пыли, и из нее раздался берберский клич удачи. Сусанна и Мик, кашляя, прикрыли лица. Когда гул двигателя смолк, а воздух прояснился, они смогли оглядеться. Они оказались на краю огромной пустоши.
Сусанна откинула голову.
— Святые угодники. Мик. Что за жуткие огни?
Мик посмотрел вверх.
— Где?
Она показала на небо — на все небо, а не в одну точку, — он дважды посмотрел туда и обратно на нее, прежде чем его взгляд остановился на ней и парень спросил:
— Ты имеешь в виду... звезды?
— Ничего подобного. Я знаю, как выглядят звезды. Они, словно пятнышки далекого космоса. А вот эти, они, совсем рядом.
То, что при свете дня было суровой однотонной землей из песка, в темноте стало абсурдным полуночным ковром со звездами. Мик рассмеялся, как и Сусанна. Они издавали проклятия, но были восхищены, стоя с задранными вверх головами.
— Ты мог бы собрать этих мерзавцев, словно фрукты, — сказала Сусанна, протянув к ним руку и пошевелив пальцами.
Они вскоре замолчали и стояли, глядя на шероховатую и грубую корку, что покрывала землю. Это выглядело как в документальном фильме и казалось не очень приятным.
Бодрым голосом Мик сказал:
— Мы же не собираемся там умереть, правда?
— Нет, — Сусанна была решительна. — Такое происходит только в кино.
— И то верно. В реальной жизни городской житель не помрет в пустыне, и его кости не превратятся в выбеленный скелет...
— Чтобы быть растоптанным копытами верблюдов, — добавила Сусанна.
— Не думаю, что у верблюдов есть копыта, — сказал Мик неуверенно.
— Ну, чтобы там у них ни было, я бы расцеловала верблюда прямо сейчас. Нам, вероятно, пара верблюдов не помешала бы.
— Не спорю, — согласился он. — Давай, повернем назад.
Сусанна фыркнула.
— Ты серьезно, бесстрашный первопроходец пустыни? Мы здесь меньше, чем пять минут.
— Да, а конкретно, где это здесь? Откуда тебе известно, что это правильное место? Здесь все кажется одинаковым.
Она взяла карту. Нацарапанная красными чернилами, со штампом почты, она не вселяла уверенности.
— Здесь, здесь. Ты мне не доверяешь?
Он смутился.
— Конечно, доверяю. Я знаю, сколько сил ты в это вложила, но это не совсем твоя стихия.
— Перестань. Я теперь эксперт, — сказала она. Сусанна бы справилась с любым тестом по теме южного Марокко после тех исследований, которые она провела, и думала, что может претендовать на звание почетного кочевника за свои усилия.
— Я знаю, что она именно здесь. Я уверена в этом. Давай же, я даже научилась пользоваться компасом. У нас есть вода. У нас есть еда. У нас есть телефон... — она посмотрела на трубку, — у которого нет сигнала. Отлично. У нас есть вода. У нас есть еда. И мы сказали, куда направляемся. Что-то типа того. Разве есть какой-то риск?
— Ты имеешь в виду никакого риска, кроме... монстров?
— Ах, монстры, — сказал пренебрежительно Сусанна. — Ты же видел альбомы Кару. Они славные монстрики.
— Славные монстрики, — повторил Мик, глядя на суровые звездные дебри.
Сусанна обняла его за талию.
— Мы проделали такой путь, — умоляющим тоном сказала она. — Это могло бы стать одним из твоих испытаний.
Он встрепенулся.
— Ты говоришь о тех испытаниях, как в сказке?
Она кивнула.
— Ну, тогда ладно. В таком случае, нам лучше продолжать идти, — он закинул за плечи свой рюкзак и придерживал ее, когда Сусанна просовывала руки в лямки.
Они сошли с дороги, и перед ними, как на ладони, оказалась вся пустыня.
— Может, мне стоило спросить об этом раньше, — сказал Мик, — а сколько испытаний всего?
— Их всегда три. А теперь пойдем. Он должен быть миль через двенадцать, — она поморщилась. — В гору.
— Двенадцать миль? Любовь моя, ты когда-нибудь, вообще, топала пешком двенадцать миль?
— Конечно, — сказала Сусанна. — В совокупности.
Мик рассмеялся и покачал головой.
— Хорошо, что ты оставила свои платформы.
— Если бы. Они в твоем рюкзаке.
— Моем...? — Мик тяжело повел плечами вверх-вниз, заставляя рюкзак и прикрепленный к нему чехол со скрипкой подпрыгнуть. — Мне и показалось, что он тяжелее, чем должен быть.
Сусанна выглядела невинной. На ногах же у нее была практичная обувь. Это были кроссовки, но с более толстой рифленой подошвой. Она ткнула Мика в руку и шагнула в пустыню. Они оба жили приключениями, но именно Сусанна все это организовала, поскольку ее волнение не знало границ. Она очень хотела и собиралась встретиться с подругой еще раз.
Не говоря уже о гигантском песчаном замке.
Полном монстров.
40
НЕПРАВИЛЬНО
Еще одна ночь наползла на Казбу, никогда звезды не двигались по небу так медленно, когда на кону было столько жизней.
Кару отвлекала себя работой, с новой силой создавая тела. Она старалась не думать о том, что, возможно, ей придется все начинать заново, но не думать было тяжело. С такими-то мрачными шансами.
Могло пройти несколько дней прежде, чем у них появится какая-либо информация. Этот эпохальный путь до Хинтермоста был очень долгим: со всеми его свободными владениями и огромным южным материком, лежащим между там и здесь. Без крыльев пришлось бы тащиться по суше несколько недель, но сухопутные прогулки были теперь в прошлом. И, слава Богу. Кару вспомнила, как она, будучи еще Мадригал, досадовала на невыносимо медленный темп передвижения ее дивизиона. Но с крыльями, в зависимости от того, что произойдет, патруль мог вернуться на днях.
Или никогда.
Вероятность того, что не вернется никто, была очень велика. Напряжение от осознания этого факта и ожидание, ожидание какой-нибудь новости, все это было старо, как сама война. Это был худший вид печального, постепенного осознания.