гармонирующий с краской, которая заливала лицо, когда рассказ касался чересчур вольных, чересчур соблазнительных и опасных вещей.
Но главным оставался, конечно, сам исповедник, чье лицо то пряталось в полумраке вместе с поднятой епитрахилью, то поднималось над исповедуемыми и при этом всегда так, что его глаза, казалось, смотрят только на тебя, тогда как сам он весь трепещет в ожидании того, чтобы поскорее заключить тебя в братские объятия, так что храм вдруг превращался в место свиданий и встреч, где не было места ни скучной работе, ни надоевшему мужу, ни стоянию у плиты и детским крикам, а был только мягкий, теплый свет, который шел от этого родного, знакомого лица, отчего казалось, что все заботы навсегда отступили, и только голова слегка кружилась, все еще не вполне веря, что жизнь оказалась такой простой и счастливой…
Что и говорить, сам факт существования отца Иова был катастрофой для многих мужей, которые ничего, конечно, не могли противопоставить этому чернобровому, высокому и худому красавцу, чьи черные сверкающие глаза, казалось, были созданы только для того, чтобы сильнее заставлять биться в груди слабое женское сердце. В результате время от времени случались в монастыре разного рода небольшие и вполне предвидимые инциденты, которые чаще всего принимали форму оскорбительных писем, которые отец Иов не выбрасывал, но хранил в одном тайном месте и при этом довольно часто тщательно читал и перечитывал их, словно надеясь когда-нибудь понять смысл того, о чем в этих письмах писалось.
Однажды не слишком сведущий в церковных делах местный ревнивец все-таки подстерег Иова, когда тот выходил из храма через мощехранилище, скрываясь от надоедливых прихожанок.
– Я видел – у тебя с ней шуры-муры, – сказал он, тесня бедного Иова к могиле Пушкина, что придавало происходящему особый колорит. – И долго это у вас?
Водочный перегар ударил в ноздри отца Иова, так что тот чуть не упал.
– Да что долго-то? – не понимал Иов, отмахиваясь от наседавшего ревнивца. – Я не понимаю.
– Ах, он, бедный, не понимает, – сказал ревнивец, толкая Иова к парапету и желая, возможно, столкнуть его вниз. – Как чужих-то жен лапать, так это мы понимаем… Или я не видел, как вы с ней ковриком-то накрывались, с Наташкой моей?.. Да еще на глазах у всех. Я ведь не слепой.
– Это же не коврик, – Иов, хоть чувствовал страх, все же невольно улыбнулся. – Это епитрахиль. Епитрахиль это, мужчина. Без нее служить нельзя.
– Вот значит, как это у вас зовётся! – с отвращением сказал ревнивец, которому почему-то слово «епитрахиль» показалось крайне неприличным. – А еще приличными людьми притворяетесь… Да я тебе сейчас такую епитрахиль закидаю – небу жарко станет!
Ничего больше он сказать, впрочем, не успел, потому что набежавшая вовремя охрана поволокла его прочь, чтобы, примерно наказав, выбросить его во тьму внешнюю, как называли монахи все, что находилось за оградой монастыря…
Впрочем, не все было так хорошо, как казалось на первый взгляд.
Что-то было явно не так.
Что-то приходило и грызло его изнутри, не давая покоя.
Что-то явно не клеилось, но чем оно было, это что-то – оставалось до времени загадкой, напоминающей, что есть какая-то другая, не похожая на эту жизнь, которой, похоже, он был лишен навсегда.
Вот почему все мрачнее становилось лицо отца Иова, когда ему приходилось выслушивать все эти милые глупости, еще недавно вызывавшие у него мягкую улыбку и целую гору советов и рекомендаций, на которые он всегда был большой мастер.
Вот почему все чаще и чаще он посылал вместо себя на исповедь отца Зосиму или отца Ферапонта, сам же скрывался в своей келии и не отвечал на телефонные звонки.
Вот почему застигнутый в храме какой-нибудь не в меру назойливой прихожанкой, он легко ускользал через мощехранилище, в дверь, которая вела на террасу и давала возможность довольно просто ускользнуть всякому, кто в этом нуждался.
Если бы отец Иов захотел сразу подумать и проанализировать все, что с ним происходит, то к своему стыду он давно уже должен был бы признать, что сделал ужасное открытие, которое заключалось в том, что женщина всегда остается женщиной, даже перед лицом Царствия Небесного, и побороть это, похоже, не могли никакие небесные силы, так что и даже сам Господь Бог был вполне бессилен преодолеть это несовершенство и вынужден был принимать этот факт в качестве неоспоримого и последнего.
Мысль эта была тем более ужасной, что до того, как она посетила вдруг его голову, он искренне и бескорыстно верил, что является божьим избранником, чье избранничество подтверждалось всем, что он читал и о чем слышал до этого. Теперь же о каком избранничестве могла идти речь, когда одна часть рода человеческого была по своей природе порочна и нечестива, а вторая только о том и думала, как бы заняться с этой первой половиной такими вещами, о которых было бы лучше монаху не напоминать.
Нечто подобное, если я не ошибаюсь, произошло когда-то давно с праведным Иовом, который, должно быть, тоже считал себя божиим избранником и полагал, что твердо знает путь, по которому следует всем за ним идти, пока Господь не взял молот и не расколошматил вдребезги все то, что много лет Иов считал единственно верным и справедливым.
С тех пор, как эта мысль стала обживать новые ментальные пространства его ума, глубокая морщина пролегла по его переносице, а мысль спасти всех, которая часто приходила к нему прежде (особенно тогда, когда у него было хорошее настроение) – эта мысль казалась теперь глупой и нелепой, что подтверждали, конечно, не только умные и серьезные книги, о которых отец Иов когда-то слышал, но и ангелы небесные, которые не могли, разумеется, упустить такой прекрасный повод для смеха и изводили отца Иова мелкими придирками и несправедливыми замечаниями, от которых хотелось немедленно сбросить с себя все эти монашеские одеяния и бежать прочь, не важно – куда, лишь бы не слышать над собой шелеста ангельских крыльев и этих насмешливых голосов, которые не переставали звенеть у него в ушах.
Иногда он просыпался среди ночи и долго ворочался с боку на бок, вспоминая какую-нибудь неприятную встречу или сегодняшний нелепый разговор, которые он не умел ни вести, ни, тем более, прекращать, делаясь тем самым легким заложником всех этих не в меру болтливых баб, которые, к изумлению отца Иова, могли, не переставая, болтать с утра и до вечера, а после снова с вечера и до утра, а главное – безо всякого для себя ущерба.
Сегодняшний день был тоже не исключением, хотя по сравнению с другими днями он показался вполне терпимым, так что, проходя мимо, отец Иов даже слегка улыбнулся какой-то старушенции,