и отец Илларион – опустились на пылающую клумбу, откуда было прекрасно видно, как они преобразились, так что прозрачный огонь завивался вокруг них и гудел над головами, словно был заперт в печи.
И тогда отец наместник, у которого на голове сиял золотой нимб, сказал:
– Хорошо нам тут, батюшка. Давай построим здесь три кущи и останемся навсегда. Зачем нам возвращаться, если можно не возвращаться?
– И это будет правильно, – отозвался благочинный, который, к слову сказать, тоже изменился и стал похож на Рождественскую елку.
– Кажется, вы чего-то не поняли, друзья мои, – сказал в ответ отец Илларион. – Господь в силу своего великого долготерпения и великого сострадания дает вам возможность увидеть, какими бы вы были, если бы не перечили Господу и слушали его заповеди, а заодно помогали бы ближним своим, что особенно приветствуется Небесами, которые хотели, чтобы мы становились все лучше и чище, серьезно готовя себя к Царствию Божьему. Но никто, поверьте мне, не может унаследовать Царство Небесное, прежде чем он не преодолеет те препятствия, которые воздвиг на его пути сам Господь.
И сразу померк вокруг волшебный свет, и отец Нектарий вместе с отцом благочинным полетели на землю, слегка отбив себе бока и проклиная все на свете, а в особенности этого чертового монаха, который наверняка якшается с нечистой силой.
А после, сидя на земле и слушая, как поют в вышине ангельские хоры, они дали друг другу страшную клятву: никогда не разговаривать с неизвестными монахами, а главное, никому не рассказывать о том, что случилось с ними этим безлюдным вечером, в этой пустой и ничем не выдающейся аллее.
Сюда же, впрочем, можно было бы еще добавить, что, несмотря на эту клятву и это обещание, стоило лишь приблизиться светлому празднику Преображения, как с отцом Нектарием и благочинным Павлом начинало твориться что-то неладное. Они становились важными, как два гуся, и при этом весь их загадочный внешний вид словно говорил: «Если бы вы только знали, что мы видели с благочинным», или «Господь не всем показывает свои чудеса», или же «Кто рано встает, тому Бог подает». Прогуливаясь по монастырскому двору, игумен иногда останавливался, вздыхал и говорил: «Вот так-то, брат Павел», на что отец Павел, в свою очередь, отвечал: «Вот так вот, брат наместник», после чего они продолжали свой путь и делали это с печалью, так что ни один из монахов не осмеливался подойди к ним по своим делам.
Наконец, наместник говорил: «А не пойти ли нам приложиться?»
На что благочинный говорил, чувствуя, что устал: «И то. Праздник все-таки».
Несколько минут проходили в молчании. Потом наместник останавливался на крыльце.
«Вот если бы мы только захотели», – говорил отец наместник, вздыхая и отвечая на свои собственные мысли.
«Это точно, – подхватывал отец благочинный. – Если бы мы только захотели!»
И с этими словами они исчезали в административном корпусе с целью приложиться.
33. Пушкиногорские прихожанки
1
Пушкиногорские прихожанки делились на две группы, ничуть друг на друга не похожие.
Одна из этих групп состояла из обыкновенных, а местами даже весьма милых прихожанок, которые, отстояв очередь к первому попавшемуся исповеднику, лепетали что-нибудь вроде «грешна, батюшка, во всем», после чего скромно отстаивали до конца службы, размышляя о божественном милосердии и о рыночных ценах, которые заставляли многих в этом милосердии усомниться.
Не такой, совсем не такой была вторая группа прихожанок, которые приходили не столько помолиться и оставить хоть на время мирские заботы, сколько себя показать и на других посмотреть, а главное – провести время с любимым исповедником, о котором потом сладко грезилось в накатывающей дремоте, и жизнь уже не казалось такой пустой, нелепой и одинокой.
Если зайти в храм в час, когда начиналась исповедь, то без особого труда можно было увидеть, что у большинства батюшек, принимающих тех, кто желал исповедаться, было совсем немного исповедующегося народа; тогда как у мощехранилища, где исповедь принималась отцом Иовом, всегда было многолюдно, так что создавалось впечатление, будто отец Иов знает какое-то волшебное слово, с помощью которого он переманивал исповедующихся у бывшего артиллериста отца Зосимы, у отца Ферапонта или отца Маркелла, которым, конечно, трудно было тягаться с этим стройным, загадочным, чернобровым отцом Иовом, который, в довершение всех своих достоинств, еще неплохо пел и неплохо читал приятным мягким баритоном, от которого некоторых прихожанок прямо-таки бросало в пот, и они начинали натурально млеть, в то время как их затуманенные взоры блуждали невесть где, вызывая на губах загадочную улыбку, значение которой мог знать только сам улыбающийся.
Было поначалу что-то трогательное и вместе с тем вызывающее в этой очереди, которая становилась все больше и больше, тогда как очереди к другим батюшкам окончательно хирели, безлюдели и, наконец, уходили прочь, оставив отца Иова, словно нового Георгия Победоносца, одного бороться с человеческими грехами и пороками.
Стоит ли говорить, что вся эта очередь целиком состояла из прихожан женского пола, которые ревниво оглядывали друг друга, делая одновременно вид, что их интересы не простираются дальше исповеди, а главное удовольствие жизни заключается в том, чтобы послушать проповедь отца Иова, чья мудрость была столь же неоспорима, как и его духовный опыт, и где понимание и доброта соседствовали с твердостью и мужеством, настойчиво наводящими на мысль о святости и еще на какие-то мысли, о которых было бы лучше не помнить совсем.
Стоит ли также упоминать, что всему этому предшествовал тщательный туалет, который зачастую начинался за несколько часов до исповеди и охватывал все, что причесывалось, завивалось, втиралось и постригалось, все, что аккуратно облачалось, опрыскивалось, протиралось и пудрилось, а также все то, что примерялось, подтягивалось, подшивалось и утюжилось, так что на какое-то время дом превращался в Женское Царство, откуда изгонялось все лишнее, а плавающие по дому запахи будили у мужской половины его какие-то давно забытые, но еще не окончательно исчезнувшие из памяти воспоминания.
Ах, эти рюшечки, эти лепестрончики, эти белые платочки, стыдливо выглядывающие из карманчиков, ах, эти едва внятные запахи духов, всех этих жасминов, белых ночей и фальшивых шанелей, которые почему-то наполняли мир вокруг несусветными фантазиями и сомнительными образами, в существовании которых едва ли признаешься себе в каком-нибудь другом месте.
Ах, эти дождавшиеся своей очереди грешницы, по нескольку раз прочитавшие душеполезные книжки «Как самому подготовиться к Исповеди» и «Все, что нам надо знать о нашем духовном отце», ах, эта бледность ланит и блеск очей, эти разноцветные платки, завязанные с таким искусством, что становились похожими на модные шляпки, это невнятное бормотание о том, что «у меня прямо все оборвалось внутри», вперемежку со слезами и разворачиванием свеженакрахмаленного носового платочка, от которого шел вдобавок и соблазнительный аромат духов, как нельзя лучше