Читать интересную книгу Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков

Его неискренние, путаные, уклончивые слова были выслушаны в холодном молчании. С ответной речью выступил председатель палаты Уильям Лентолл. Как и было положено, она была полна лести и уверений в преданности представителей нации своему королю. Но и председатель не смог до конца выдержать этого дежурного тона, так накалена была обстановка в палате. Он закончил свою речь двумя просьбами. Во-первых, королю следует даровать свободу слова членам парламента. Во-вторых, королю следует согласиться с теми реформами, которые парламент намерен представить ему в соответствии со своими старинными привилегиями.

Однако, едва король, не снискав ни громких приветствий, ни бурных аплодисментов, покинул сурово молчавший зал заседаний, вспыхнули бурные прения. И немудрено. Из пятисот одиннадцати избранных депутатов двести девяносто находились в оппозиции, причём многие из них заседали ещё в предыдущем, Коротком парламенте и были непримиримы, а на стороне монарха оказалось только двести двадцать один депутат. Большинство оппозиции принадлежало мелкому дворянству, тем сельским хозяевам, которые владели бывшими монастырскими землями и производили шерсть на вывоз и хлеб и мясо на внутренний рынок. К ним примыкало более шестидесяти юристов, выпускники Оксфорда, Кембриджа и Линкольн-Инна, в сущности, весь цвет тогдашней английской интеллигенции. Их поддерживали такие известные аристократы, как Бедфорд, Эссекс, Манчестер, Дигби и некоторые другие. Все они привезли в Лондон наказы, петиции и жалобы своих избирателей. Они ощущали себя представителями народа и были крайне возбуждены.

Прибывшие из дальних, глухих уголков сельские хозяева, торговцы, предприниматели одинаково чувствовали, одинаково мыслили, когда затрагивались их интересы, но были разъединены. Они могли возмущаться сколько угодно, с утра до вечера изливать праведный гнев на голову короля, его министров и руководителей церкви, но всё это были только слова, всегда гневные, но часто пустые. Не привыкшие к открытой общественной жизни, не имевшие опыта в делах государства, эти люди путались в выводах, слабо представляли себе выход из действительно сложного положения, уже походившего на тупик, и не были готовы к серьёзным решениям.

Они нуждались в вожде, и вождь у них был. Снова Джон Пим встал во главе оппозиции. Он стал толще, но его боевой дух укреплялся день ото дня. Пим собрал вокруг себя самых преданных, самых мыслящих, самых непримиримых противников короля. Он направлял их во время заседаний, а после собирал у себя на совет в собственном доме недалеко от парламента. Здесь каждый день вместе обедали в складчину Джон Гемпден, Артур Гезлриг, убеждённый индепендент[15], и Оливер Сент-Джон, учёный-юрист. К ним часто присоединялись Строд и Холлз, Файнес и Вен, известные смелыми взглядами. Оливер Кромвель чувствовал себя здесь своим человеком, и недаром: среди парламентариев оказалось семнадцать его родственников и близких друзей, а Джон Гемпден был его двоюродным братом. Пим обладал острым чутьём и был отличным оратором, Гемпден был умней и находчивей, за что многие считали его истинным предводителем оппозиции. Под руководством этих двух в столовой дома за Вестминстер-холлом во время обеда, в дружеской неторопливой беседе, пополам с шутками и житейскими новостями, вырабатывалась генеральная линия нападения на позиции короля и обсуждались решения, которые затем предлагались депутатам. Оливер слушал, набирался ума и большей частью молчал. Джон Пим, ожидая нового блюда или попивая вино, не уставал повторять:

— Теперь мы должны держаться не того направления, какого держались в прошлом парламенте. Мы должны смести всю паутину, которая висит сверху и по углам, чтобы в палате не разводилось пыли и грязи. Теперь у нас появилась возможность сделать страну счастливой, искоренить все обиды и вырвать причины, породившие их, если только все будут честно исполнять принятый на себя долг.

Джон Пим царил, потому что многие явились исполнить свой долг и выразить обиды, нанесённые стране королём и его прихлебателями, в особенности Страффордом и архиепископом Лодом. Они горели жаждой как можно скорее увидеть обновлённую Англию, а Пим только подливал масла в огонь. Положение в стране ухудшилось до того, что лидер уже не просил, а обвинял и требовал перемен, но в рамках закона. Английскую конституцию Пим считал лучшей в мире, твёрдо защищал монархический принцип, настаивая хотел, чтобы король признавал конституцию, уважал парламент и управлял, опираясь на одобрение представителей нации. Самое большее, что предлагалось: упрочить конституцию, очистив её от тех наслоений и новшеств, которые в последнее время вводили Бекингем, Страффорд и менее значительные прихлебатели и советники короля.

Когда схлынула первая волна возмущения и накал первых, стихийно вспыхнувших речей стал остывать, именно он изложил продуманную программу, по которой должен был, по его мнению, работать парламент. Пим определил три направления. Прежде всего напал на высокомерное, явно наплевательское отношение короля к прежним парламентам и потребовал в полном объёме восстановить его традиционные привилегии. Затем перечислил все попытки архиепископа Лода возвратить англиканскую веру в лоно католической церкви и призвал возвратиться к её первоначальным основам, также в духе традиций, принятых большинством англичан. Наконец, он обрушился на произвольность и незаконность налогов, на корабельные деньги, на штрафы, на высокие пошлины, на аресты, нарушавшие Великую хартию вольностей, и потребовал гарантий как личной свободы каждого англичанина, так и свободы предпринимательства и торговли, для чего прежде всего необходимо обеспечить неприкосновенность прав частной собственности.

Его поддержали. Новая волна возмущения подхватила представителей нации. Каждый из них привёз в Лондон петиции и жалобы своих избирателей и спешил рассказать о бесчисленных злоупотреблениях. Речи этих сельских дворян не отличались ни богатством стиля, ни стройностью, зато в них громко звучали гнев и негодование того большинства, которое там, далеко, в небольших городках и на фермах, заждалось гарантий личной свободы, свободы предпринимательства и вероисповедания.

Одним из ораторов был Оливер Кромвель. Его выступление врезалось в память Филиппа Уорика, кавалера, приверженца короля, привыкшего оценивать человека по покрою камзола и ленты на шляпе, отчего его свидетельство вдвойне любопытно:

«Джентльмен, произносивший речь, был немалого роста и одет очень просто, в платье, сшитое домашним портным, в грубое и не особенно чистое бельё, местами запачканное кровью; его шпага плотно прилегала к телу; голос — резкий, но глухой. Джентльмен так энергично орал и бранился, что его поведение значительно понизило моё уважение к собранию, позволявшему так с собой обращаться... »

Естественно, Филипп Уорик не обратил никакого внимания, по какому случаю этот джентльмен немалого роста орал и бранился, зато разглядел на его белье пятна и отчего-то решил, что это пятна крови. Иначе оценил Кромвеля менее предвзятый современник:

«Рост его — средний, телосложение — крепкое, а голова таких размеров, что в ней мог поместиться большой запас всевозможных даров природы. Темперамент у него чрезвычайно горячий, но умеренный, в большей части случаев благоразумен. По натуре он до женственности склонен к милосердию при виде любого несчастья. Хотя Бог лишил его сердце страха перед чем-либо, кроме Своего гнева, но вложил в его душу нежность к страдающим...»

Ещё один наблюдатель был явным образом покорен его красноречием, суровым и своеобычным:

«Когда Кромвель говорил в палате, то его слова всегда были проникнуты силой и мужеством, которые показывали, что он скорее мог убедить других, чем переубедиться сам. Его выражения были резки, мнения определённы, доказательства глубоки, серьёзны, перемешаны с текстами Священного Писания, так что имели большой вес и сильно действовали на слушателей. Он убеждал свойством говорить страстно, но сдержанно и благодаря этому овладевал вниманием палаты, вёл её за собой. Кто не находит в его речах ничего особенного, тот пусть судит по впечатлению, которое они производят на слушателей...»

С силой резко, прибегая к просторечиям, резавшим ухо аристократа, часто приводя по памяти тексты Писания, Кромвель говорил о драматической судьбе торгового ученика Джона Лильберна. Этот юноша проповедовал пуританство вопреки запретам архиепископа Лода и открыто распространял тайно отпечатанные трактаты, в которых отстаивалась свобода религиозных общин и выборы пасторов собранием верующих. Назначенные архиепископом Лодом судьи Звёздной палаты присудили его к публичному бичеванию и тюремному заключению на срок, какой «заблагорассудится королю». Эта история стала символом беззакония и произвола, неизбежных в том случае, когда власть выходит из-под контроля парламента. Кромвель говорил всего лишь о судьбе одного несчастного юноши, почти мальчика, а в умах и сердцах его слушателей крепло убеждение в том, что только в парламенте, который созывается регулярно, по закону, а не по капризу, спасение Англии и англичан.